Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

Над островком кружатся чайки. Там много рыбы. От островка к горизонту убегает зеленое море. Оно часто бывает таким. Никогда еще я не видел голубого моря. А в детстве почему-то представлял его только голубым. Очевидно, в детстве многое кажется голубым.

— Изучаешь пейзаж? — произносит Шапкин. — Работать надо, а не ворон считать. Все матросы давно приборку закончили, а ты… — Он безнадежно махнул рукой.

Подумаешь, все. А если все будут прыгать с пятого этажа, я тоже должен так поступать? Дудки. Не хочу, как все. Я нахально смотрю на Шапкина и выпаливаю:

— Я индивидуалист.

Сема краснеет. Мои слова — удар по самому больному месту Шапкина. Помимо всего прочего Сема — секретарь комсомольской организации. Как и все комсорги, он терпеть не может индивидуалистов. Шапкин любит коллектив, поэтому в его глазах я сейчас — нуль.

— Дырка от бублика ты, а не индивидуалист, — Сема почему-то улыбается, а потом уже серьезно добавляет: — За такую приборку попадешь в «Трал», понял?

«Трал» — это сатирическая газета, которая выходит на нашем корабле один раз в месяц. В «Трале» меня уже рисовали, поэтому популярность меня не пугает.

— Валяй в «Трал», — беззаботно отвечаю я.

Сема сердится.

— Старпому доложу, — говорит он.

Старпом — это хуже. Старпом — это не «Трал». Много разговаривать он не любит.

Я нехотя беру швабру и тащу ее по палубе. Швабра оставляет мокрый след.

— Труд создал человека, — философски изрекает Шапкин.

Я искоса поглядываю на Сему. Он стоит у лееров и критическим взглядом оценивает мою работу.

Сема не уйдет, пока я не закончу приборку. Это — метод. Шапкин стойко его придерживается. Наверное, Макаренко поступал так же. Макаренко — любимый писатель Семы, и он старается ему во всем подражать. Иначе Шапкин не стал бы заниматься моим перевоспитанием.

Кроме Макаренко Сема любит собак и стихи Иосифа Уткина. Это я обнаружил совсем недавно, когда Шапкин притащил на корабль старого ободранного пса.

Пес был такой же тощий и нескладный, как Сема. Большими, почти человечьими глазами он смотрел на вахтенного у трапа и прижимался к Семиным ногам. Вахтенный не пускал собаку на корабль.

— Сенбернар? — с видом знатока осведомился я.

— Сам ты сенбернар, — огрызнулся Шапкин и добавил: — Это же друг человека.

«Друг человека» высунул длинный красный язык и недоверчиво уставился на меня, будто бы я мог положительно решить его дальнейшую судьбу.

— Шарик, стоять! — крикнул Сема.

Пес мгновенно вскочил и стал на задние лапы.

— Алле, гоп! — крикнул Шапкин.

Пес, как заправский акробат, сделал заднее сальто и сел на палубу. Мы онемели. А Сема вдруг начал читать стихи:

Лицо у Шапкина было словно у ребенка, которому подарили давно обещанную игрушку.

— Это что еще за самодеятельность?

Мы обернулись и увидели корабельного боцмана мичмана Плитко. Боцман стоял, широко расставив ноги, заложив правую руку за борт кителя, и строго смотрел на нас.

— Это Иосиф Уткин, — невинным голосом ответил Сема.

— Какой еще Уткин, из какой бэче?

— Он не из бэче, он поэт.

— Я не про поэта спрашиваю, а про собаку, — чертыхнулся Плитко.

— Собачка моя, — сказал Сема скучным голосом.

— Кто разрешил? — спросил мичман.

— Командир, — ответил Шапкин.

— Ну раз командир разрешил, ведите песика, — сбавил на полтона боцман.

Сема торжественно зашагал по палубе, далеко вперед выбрасывая длинные ноги. За ним покорно плелся «друг человека».

А вскоре после этого случая я поссорился с ребятами из нашего отделения. Во всем был виноват Сема и его любимый поэт Иосиф Уткин.

Мы разгружали вагон. Разгружали самым примитивным образом: таскали на плечах тяжелые длинные ящики, изредка вспоминая, что в мире существуют такие несовершенные машины, как автопогрузчики. Наверное, об этом же думал Шарик. Он сидел у вагона и, свесив голову набок, тоскливо смотрел на нас.

У меня ныли плечи, но я мужественно таскал ящики и не подавал виду, что устал.

Шапкин старался больше всех. На его спине роба покрылась темными пятнами. Сему это не беспокоило, и он продолжал показывать личный пример — носил по два ящика сразу. Очевидно, в этом была прелесть физического труда, о котором так любил твердить Шапкин. Лично я подобной прелести не ощущал. Я чувствовал, как у меня подгибаются ноги.

— Перекур! — крикнул Сема.

Он был старшим и объявлял перерыв, когда ему вздумается. Это меня злило. Человек видел только вагоны, а людей не замечал.

Я бросился на траву.

— послышался насмешливый голос Шапкина.

Я поднял голову и увидел Сему. Он стоял рядом со мной и вытирал платком потное лицо. Глаза у него задорно блестели.

— Опять Уткин? — ехидно спросил я.

— Он, — улыбнулся Сема.

— А Галкина ты не знаешь?

Шапкин перестал улыбаться.

— Не знаешь? — переспросил я. — Ну так и заткнись со своим Уткиным. Понял? И вообще я больше не намерен вкалывать, разгружай сам, зарабатывай благодарность…

Я поднялся и крикнул ребятам:

— Пошли на корабль.

Матросы встали, но за мной не пошли. Наверное, я не внушал им доверия.

— Стой! — Сема бежал за мной, смешно размахивая длинными руками. Рядом с ним мелкой рысцой трусил Шарик.

Я остановился.

— Испугался! Струсил! — Шапкин уставился на меня круглыми глазами.

Наверное, в трудную минуту все комсорги должны поступать так. Я усмехнулся:

— Слышали мы эти проповеди. Ты придумай что-нибудь поновей.

Подошли матросы и стали рядом с Шапкиным. Они выжидающе смотрели на меня.

— Проповеди! — Шапкин смерил меня презрительным взглядом. — А знаешь ли ты, что за простой вагонов придется платить большие деньги?

Матросы повернулись к Семе.

— Подумаешь, не из твоего же кармана, — легкомысленно брякнул я.

Я бы мог доложить старпому, но не хочу, думаю, что и без этого сам поймешь… — произнес с сожалением Шапкин и медленно пошел назад, к вагонам. Шарик плелся рядом с ним.

— А ну пошли работать, — сказали матросы.

Я потянулся за ними.

Странности у людей бывают разные. У Семы они особенные. Например, он не умеет долго сердиться. На следующий день, после того как мы разгрузили вагоны, Шапкин подошел ко мне и миролюбиво спросил:

— А ты знаешь, кто такой Уткин?

— Бог, — ухмыльнулся я.

— Чудак. Уткин писал хорошие стихи и погиб во время войны. Его нашли под обломками самолета с томиком Лермонтова в руках.

— Теперь ты хочешь, чтобы меня нашли на верхней палубе со шваброй в руках? — спросил я.