Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

— Сопляк! Тебе надо дать по морде, тогда ты поймешь, по какой дороге следует топать.

В комнате стало тихо. Лишь монотонно и совсем не воинственно тикали часы. Жалобно взвизгнуло стекло. С туалетного столика упал флакон.

Бугров обернулся и увидел Галку. Она стояла бледная и как-то жалко смотрела на него. Сейчас она была совсем не похожа на мадонну.

— Что ты сказал? — тихо спросила Галка.

— Доктор забыл одну истину: если бы человеку вбивали знания палкой, то ишак давно бы стал профессором, — издевательским тоном произнес Юрка и, ехидно хохотнув, вышел из комнаты.

Бугров молчал. Он схватился за спинку стула и уставился в пустоту. Он чувствовал ее, эту пустоту, и не мог найти там ни одного слова.

В окно брызнуло солнце. Оно золотом заплясало в осколках разбитого флакона. В форточку ворвался ветер. Запахло зимой.

— Что ты сказал? — тихо спросила Галка.

Ее голос звучал из пустоты. Бугров чувствовал этот тихий и сразу ставший чужим голос.

— Юрка — подонок. Ест чужой хлеб и не желает знать, как он достается. Мне кажется, это пошло, — сказал Валька.

— А хамить в присутствии девушки это не пошло? — Помолчав, Галка насмешливо добавила: — Карась-идеалист.

Бугров поднял голову. Перед ним вновь стояла мадонна. Царственно откинутая назад головка, римский профиль, большие голубые глаза задорно поблескивают изумрудными искринками. Губы у мадонны сложились в трубочку и чуть-чуть подрагивают.

Тогда Бугров не понимал, что таких, как Юрка, нельзя бить кулаком. Надо словом, надо убеждением, надо чем-то другим, но не кулаком. Но слов не было. Бугров просто не знал этих слов и злился. Он злился на Юрку, на мадонну, на себя, злился на весь свет. А когда человек злится, он всегда говорит грубости.

— «Хамишь, парнишка, — сказала Эллочка», — Бугров произнес это нарочито громко, глядя на подрагивающие губы мадонны.

— Не паясничай. Это тебе не к лицу, — спокойно сказала Галка.

Бугрова взорвало. Он вскочил и заговорил горячо и бестолково…

В тот день они поссорились, и Бугров впервые ушел не попрощавшись. Он дал слово, что больше никогда здесь не появится. Будущий доктор решил быть мужчиной.

Мужчиной быть трудно. Особенно, если у тебя необузданный характер и тебе очень хочется повидать ее. Когда Бугров проходил мимо Галкиного дома, ему хотелось зайти к ней, но он сдерживал себя и мужественно шлепал по лужам мимо, проклиная сырую ленинградскую погоду.

А потом Бугрова отправили на стажировку. Он уехал, так и не повидав Галку.

И вот она примчалась в Пазуху. Сказала, что приехала повидать папу, а сама потащила Бугрова к морю.

О ссоре Галка не вспоминала. Они просто, словно расстались только вчера, сидели у моря, говорили о любви и философствовали о жизни. Собственно, философствовала Галка, а Бугров молчал. Он ломал голову, стараясь разобраться в такой сложной штуке, как женская психология.

Женская психология была для него темным лесом. Он, например, не понимал, почему Галка появилась в Пазухе? Почему ни словом не обмолвилась о ссоре? И наконец зачем потащила его к морю и затеяла этот осторожный разговор?

Бугров смотрел на ее лицо. Ветер лениво шевелил Галкины волосы и убегал к морю. У моря кричали чайки. Лицо мадонны было непроницаемым. И только когда она спросила о Тихом океане, он насторожился. Бугров видел, как в больших голубых глазах заплясали хитроватые огоньки. Тайна женской психологии перестала существовать.

«Позвонит мой папа… Место в Ленинграде…» Она хочет, чтобы он стал шкурником. Догадка больно кольнула самолюбие Бугрова. Он хорошо знал, что человек сам должен пробивать дорогу в жизнь.

— Между прочим, я уже не ребенок и могу распоряжаться своей судьбой без посторонней помощи…

— Дурак, — сказала мадонна профессорским голосом.

Они поссорились. И опять расстались не попрощавшись.

Кажется, все это было только вчера. А прошло уже два года. Два года Бугров живет далеко от Ленинграда, исполняя обязанности врача в глухом, притулившемся среди сопок гарнизоне. Два года он не получает от нее ни строчки. И вот сегодня, когда его срочно вызвали на отдаленный пост, пришла телеграмма.

Почему она приезжает? Зачем так сразу, без предупреждения? Это похоже на запрещенный прием. Бугров упрятал промерзшее лицо в колючий воротник шинели, дернул поводья и, причмокнув губами, как заправский ездовой, зло крикнул:

— Но…о…о… пшла, хорошая!

Он не заметил, как стемнело. Утих ветер. Перестал идти снег. Только море не успокоилось. Оно ворочалось и вздыхало, облизывая побережье.

Лошадь шла, покачивая головой. Бугров уже не ругался. Сгорбившись, он неуклюже сидел в седле и уставшими глазами вглядывался в ночь, боясь потерять из виду мерцавший впереди огонек.

Ему хотелось быстрей добраться до этого манящего огонька. А огонек был еще далеко. Он то растворялся в ночи, то, дразня, хитро подмигивал из темноты. И Бугров уже не думал о телеграмме, о Галке, о себе. Он думал только об этом огоньке, затерявшемся на холодном побережье, о человеке, который ждет его помощи. Все остальное для лейтенанта медицинской службы перестало существовать.

У домика, где жили матросы отдаленного поста, Бугрова встретил маленький юркий лейтенант.

— Командир поста лейтенант Богатырев, — солидно представился он.

Бугров улыбнулся:

— Показывайте, товарищ командир, где ваш больной.

Богатырев помог доктору слезть с лошади, отвязал от седла блестящую банку со стерильными материалами и крикнул в темноту:

— Коротаев, ко мне!

Подошел высокий плечистый матрос. Лейтенант приказал ему отвести лошадь, а сам потащил Бугрова в дом.

— Днем приключилась беда, вот какое дело. Занемог матрос. За горло хватается. Побелел, молчит. Приказал в койку лечь, а он на пост, вот какое дело. Сказал — накажу. Вернул в койку, а сам думаю, как без радиотелеграфиста крутиться буду. Один-то в отпуске, а этот того… к вечеру хуже стало. А через неделю еще на смотре самодеятельности выступать, а он у нас лучший матрос поста и главный закоперщик, песни поет, вот какое… — лейтенант словно горох сыпал слова, и Бугров с трудом разбирался в том, что он говорил.

У входа в дом Богатырев тщательно очистил о решетку ботинки и, как бы извиняясь, сказал:

— Борьба за чистоту у нас, вот какое дело.

Бугров вытер ботинки и следом за лейтенантом шагнул в дверь. Комната была чистой и светлой. Это Бугров определил сразу своим строгим медицинским взглядом.

— Это у нас прихожая, а рядом кубрик. Да вы раздевайтесь, — лейтенант выхватил у Бугрова чемоданчик и бережно поставил его на стул.

Бугров снял шинель, надел халат и, подув на негнущиеся пальцы, спросил:

— Где больной?

— Здесь. Пожалуйста, доктор, — Богатырев толкнул дверь в соседнюю комнату.