Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

Кровать стояла у окна. Сквозь темные стекла в кубрик заглядывали сонные звезды. На кровати лежал худой осунувшийся матрос с коротко остриженными черными волосами. Он судорожно хватался за горло и вертел головой. Лицо у матроса было бледное, на лбу выступила испарина, а в больших голубых глазах застыл немой испуг.

Бугрову показалось, что он уже где-то видел это лицо, эти большие голубые глаза. Бугров шагнул ближе и онемел — в кровати лежал Юрка.

— Здравствуйте, — глухим голосом произнес Бугров.

Юрка повернулся к доктору, и глаза у него стали круглыми.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — с трудом ответил Юрка.

Он впервые так назвал Бугрова. Но доктор не слышал его слов. Он просто молчал и ничего не соображал. Лучший матрос поста. Активист. И это все Юрка. Пижон Юрка, который в жизни «топал» только по своей дороге и не признавал никаких других. Этого не может быть. Бугров не верил своим глазам.

— Земляк, стало быть, вот какое дело, — удивленно произнес командир поста.

Бугров пришел в себя и сразу стал серьезным. Он помог больному подняться на подушках и приказал открыть рот. Потом доктор долго и профессионально осматривал матроса и наконец бесстрастным голосом оповестил:

— Паратонзиллярный абсцесс.

— Что в переводе на русский обозначает — прощай, мама, — попытался сострить Юрка.

Богатырев наморщил лоб и часто заморгал глазами.

— В переводе на русский это обозначает — нагноившаяся ангина, — строго сказал Бугров и отвернулся.

И тут он увидел письмо. Оно было написано знакомым почерком и заманчиво поглядывало с тумбочки. А Юрка лежал притихший и спокойно смотрел в потолок. И глаза его были не испуганные, а какие-то удивленные и озабоченные.

— Когда тебе кто-то скажет, что ты — дурак, в это не веришь, — заговорил он. — Когда об этом говорят несколько человек — начинаешь сомневаться. Но если дураком тебя называют все — собирай чемодан и иди в сумасшедший дом, примут без очереди. Это истина. Я понял ее, когда меня выперли из университета. Наверное, это поздно. Потом был фельетон в газете, был товарищеский суд, были слезы. Плакали мама и Галка. Меня хоронили, а я впервые серьезно думал о жизни и почему-то вспоминал ваши слова. Я не мог найти ответа на эти слова…

Юрка повзрослел. Это Бугров почувствовал сразу. Его потрепала жизнь, и он понял, чего стоит человек. Теперь впереди у парня интересная жизнь. Бугров был рад.

Юрка замолчал. Бугров тепло пожал ему руку и вышел в прихожую. Пока кипятились инструменты, он долго мыл руки. В помещении запахло нашатырным спиртом и йодом. Рядом с доктором стоял Богатырев. Он смотрел, как подрагивает в кипящей воде шприц, и просил:

— Вы уж постарайтесь для земляка. А то как я без радиотелеграфиста, да и самодеятельность скоро, вот какое дело…

Бугров молчал. Он думал о Юрке.

Операция заняла несколько минут. Юрка держался мужественно, как и подобает мужчине. Больше всех волновался лейтенант Богатырев. Бугров понимал командира поста.

Как только доктор, выбросив в таз последний окровавленный тампон, несколько торжественным голосом произнес: «Готово», Богатырев облегченно вздохнул и на цыпочках вышел из комнаты.

Когда за командиром поста закрылась дверь, Юрка пытался что-то сказать. Это у него получалось с трудом.

Бугров протирал руки марлей, смоченной в спирте, и молча слушал тихий, немного взволнованный шепот Юрки.

— Я целыми днями бродил около академии, хотел извиниться. Но вас не было, сказали, уехал. Потом — повестка из военкомата. Служба. И вот болезнь… — шептал Юрка и как-то разом смолк и с надеждой посмотрел на Бугрова.

— Ты понял, зачем живет человек. А это главное. Человек — не амеба, он должен мыслить. Без этого нет человека, — сказал Бугров. Он говорил без всякого назидания. Он понимал, что Юрка в этом уже не нуждался.

Быстро пролетел остаток ночи, и Бугров не заметил, как в окно вылился фиолетовый рассвет, а у горизонта алым вымпелом полыхнула полоска зари. Бугров поднялся, устало повел плечами и вновь заметил письмо. Оно лежало на тумбочке и притягивало, как магнит.

Бугров увидел всего несколько строчек, торопливо написанных круглым прыгающим почерком: «…приеду без мужа. Дам телеграмму Бугрову. Он поможет добраться до тебя…» Бугров вздрогнул и отвел взгляд в сторону.

— Прочитайте, товарищ лейтенант, — Юрка взял письмо с тумбочки и протянул его Бугрову.

Доктор мотнул головой и едва слышно произнес:

— Не надо.

Бугров попрощался и вышел из домика. Его провожал командир поста. Он долго благодарил Бугрова, приглашал выпить чаю, но лейтенант медицинской службы корректно отказался, так как решил тотчас же уехать. Тогда Богатырев помог ему взгромоздиться на лошадь и подал чемоданчик.

— Не забывайте, доктор.

— Загляну, — пообещал Бугров и тронул поводья.

Застоявшаяся лошаденка бодро зашагала к морю, туда, где просыпалось солнце. Бугров ехал не оборачиваясь. Он смотрел, как просыпается солнце. Оно вылезло из воды, уселось на море и, посмеиваясь, затанцевало на волнах. И море сразу стало не злым и холодным, а веселым и теплым. Небо поднялось выше, отливая нежно-голубой далекой прохладой. Не крутила по побережью метель, не выл ветер. Все это было в прошлом, во вчерашнем дне.

И еще Бугров видел дорогу. Она петляла вдоль побережья, исчезала за серыми, нахохлившимися мысами и пряталась за горизонт. Она была длинная, эта дорога. Дорога, которая ведет к людям, никогда не бывает короткой.

Прожекторы продырявили ночь. Голубой свет рассыпался по посадочной полосе, выхватив из темноты две человеческие фигуры. Дозорные шли навстречу друг другу.

— Ноль пятый идет на посадку! Дежурному инженеру подать тягач к северному старту! — прогремел в морозном воздухе усиленный динамиками голос руководителя полетов.

Двое остановились в ста шагах от посадочной полосы, на узкой тропке, пробитой в темном слежавшемся снегу.

— Как, Лымарь, жарит? — похлопывая себя по бокам, произнес один из них, среднего роста худощавый паренек, одетый в большую, явно не по росту куртку.

— Это, брат, не беда, — ответил Лымарь. Он был значительно выше своего товарища и смотрел на него сверху. — А ты, Стриганов, думаешь, служба дозора — так себе: прошел до середины полосы, побалакал с дружком, подымил цигаркой — и дальше. Нет, брат, шалишь! На то ты и матрос — ходи, покрякивай да на железку поглядывай, как бы с ней, разлюбезной, чего не приключилось. — Лымарь кивнул на посадочную полосу и басовито рассмеялся.

— Да, служба наша трудная, — согласился Стриганов.