Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

Стриганов почувствовал, как впились в него насмешливые цыганские глаза. Они всегда задорно блестят. Только изредка в самой глубине их нет-нет да и мелькнет какой-то беспокойный огонек. Интересно, есть ли он сейчас?

Лымарь повернулся к свету, но Стриганов ничего не заметил. Лымарь спокойно смотрел, как мчится по металлической полосе истребитель, поднимая за собой вихри снега.

— На две точки, у огонька, — с видом знатока прокомментировал он посадку самолета.

Прожекторы погасли. Желтым осколком блеснула на темном небе луна.

«Иван — парень что надо. Ишь, как подметил: на две точки, у огонька, — думал о товарище Стриганов. — И характер у него правильный, веселый. Ребята уважают. Вот только Толя Кравченко почему-то говорит, что у Лымаря все это показное, наигранное. Может быть, завидует или мстит? Рассказывают, что они до службы были друзьями, а потом вроде Лымарь отбил у Толи девчонку, они поссорились. И надо же было случиться — попали служить в одну часть!»

— Ну что, малыш, двинем? — Лымарь похлопал Стриганова по плечу. — А то ведь за железкой смотреть надо.

Он круто повернулся и пошел медленной валкой походкой. Высокая неуклюжая фигура таяла в темноте.

— Двадцать пятый заходит на посадку! — простуженно прохрипели динамики.

Вспыхнули прожекторы. Стриганов остановился, присел, чтобы лучше наблюдать. Окинул взглядом полосу, и сердце его тревожно сжалось. На середине полосы черным рваным краем билась о землю металлическая плита. Стриганову стало жарко.

Тревожно молчала ночь. Свысока холодно смотрели звезды. Ветер донес далекий гул. Самолет…

Стриганов, сам того не замечая, расстегнул куртку.

Сейчас истребитель приземлится, побежит по полосе и наткнется на выбитый край плиты, который летчик, конечно, не видит. А может случиться и так: срежет переднюю ногу, и самолет пушками упрется в землю; вылетят из плит, не выдержав напряжения, чеки, лопнет полоса, и истребитель вползет под металлический настил, загорится. В железной клетке будет заживо гореть человек. Человек и самолет.

— Лы…ы…ы…ма…арь! — крикнул Стриганов в морозную ночь.

Послышался топот, и рядом пробасил Лымарь:

— Чего орешь?

— Полоса!.. Видишь?!.

— Двадцать пятый идет на посадку! — вновь прохрипели динамики.

— Двадцать пятый… — прошептал Стриганов. Он почувствовал, что его трясет. Матрос запахнул куртку, взглянул вверх. С неба неслись к земле два разноцветных огонька. Истребитель резко снижался.

Стриганов оглянулся. Сзади неподвижно застыл Лымарь. В руке он держал чекодер.

— Бежим! — Стриганов выхватил у Лымаря ломик и бросился навстречу голубому свету прожекторов.

Двое бежали по скользкому снежному насту к посадочной полосе.

Молчала ночь. Лишь злая поземка вилась у ног, гнала по земле серый снег. До полосы было сто шагов. Сто шагов, которые могли стоить жизни.

Упругий ветер хлестал по лицу. Стриганов задыхался. Добежать!.. Только бы добежать!.. Только бы успеть…

Стриганов поскользнулся, выронил чекодер. Мимо, смешно разбрасывая руки, пробежал Лымарь. Твердый снег ухал у него под ногами.

Жизнь. Бывает, что она проверяет человека на прочность, и тогда надо поступать так, как подсказывает сердце. В такие минуты раскрывается человек, в такие минуты сто шагов подчас становятся длиннее десятка лет.

Сослуживцы уважали Лымаря за силу и бесшабашный характер. Он это знал и старался в кругу товарищей казаться рубахой-парнем. Ему удавалось привлечь внимание матросов на спортплощадке, где он ловко перекидывал двухпудовик, или в курилке, где рассказывал веселые побасенки. Матросы смеялись. Смеялись они и тогда, когда Лымарь посылал новичков сдать в баталерку износившиеся сопла или принести старшине «железку». Но так поступал Лымарь только тогда, когда вокруг него были люди. Они-то и давали ему силу, разжигали самолюбие, и Лымарь играл.

Сейчас же играть не перед кем, он бежит к полосе один — Стриганов отстал. Сейчас Лымарь должен взглянуть опасности в глаза. Такое с ним уже случалось однажды. Об этом знает только Кравченко.

«Не беги. Ведь можно сказать, что не заметил выбитой плиты. Остановись, на полосе тебя ждет смерть, Стриганов-то схитрил — отстал», — стучат беспокойные мысли в лымаревской голове, и, как в калейдоскопе, перед ним проносятся картины одна страшнее другой: бешено мчится истребитель, на полосе он один, летит в сторону изуродованное человеческое тело, вспыхивает яркое пламя… Это конец.

Мысли сковывают движения. Страшно смотреть опасности в глаза, когда ты с ней остаешься один на один, когда каждый шаг припечатывает к снежному насту одно только слово: «Смерть, смерть, смерть».

Ноги скользнули, но Лымарь удержался. И в это мгновение в голове мелькнуло: «Упасть». Лымарь неловко взмахнул руками и повалился на бок, впился разгоряченным ртом в грязный холодный снег.

К выбитой плите Стриганов подскочил один. Он вогнал чекодер в круглое отверстие, дернул ломик вниз и нечеловеческим усилием двинул край плиты под крючковатые зацепления.

А из голубого света прямо на матроса с воем несся истребитель. Стриганов вскочил, но сильный поток воздуха сбил его с ног и отбросил в сторону. Самолет промчался мимо.

Стриганов с трудом поднялся, вытер с лица снег.

Прожекторы погасли, стало темно. Глаза постепенно привыкли к ночи. Вот уже видны силуэты самолетов, стартовые домики. Вдоль посадочной полосы медленно движется одинокая неуклюжая фигура. Человек идет, не разбирая дороги.

…Стриганов разыскал Толю Кравченко в мастерской и рассказал ему о происшествии на полетах. Толя слушал внимательно, но по его скуластому, с большим лбом лицу трудно было понять, о чем он думает.

— Струсил, говоришь? — Серые Толины глаза неприятно сузились. — Может быть. Однажды с ним было такое, еще на «гражданке» — друга в тайге бросил.

— Почему же ты молчал? Боялся? — Стриганов вопрошающе посмотрел на Толю. — А ведь говорили — девчонка…

— О девчонке Лымарь сам придумал. А его я не боялся, думал, пройдет это у него, человеком станет, а оказывается — нет, со ржавчиной он, чистить надо.

Солнечный луч пробился в двери мастерской, запрыгал по серебристому фюзеляжу самолета. Два матроса стояли у истребителя и молчали. Молчали, но думали об одном.

Опаленная огнем и солнцем, земля была сухая, в темных подпалинах. Тимофей тронул ее большой шершавой ладонью и почувствовал, как земля сыплется под рукой.

— Водицы бы ей, — тяжело произнес он и сухим языком облизал горячие потрескавшиеся губы.

Потом Тимофей стянул с крутых упругих плеч суконку, оторвал от нее широкий лоскут и вытащил флягу.