Юрий Трифонов - Бесконечные игры [киноповесть]

Колюн тем временем, отойдя от стола, нашел где-то футбольный мяч и ударами головы лупит им в стенку. Второй парень не поднимается со стула, но посматривает с интересом.

— Сделаем, Григорий Степанович! — отвечает Колюн.

Нацелившись, он бьет головой по мячу, направив его в приятеля. Тот отбивает тоже головой.

— Зону выиграем! В класс «А» вотремся и еще «Авангарду» накостыляем! — Кизяев как-то вдруг изменился: стал жестким, молодым. Захлебывается словами, глаза горят зло. — Жизнь — борьба! Еще Маркс сказал, верно? Тебя душат, а ты не давайся, гнись. Борись до последнего! Но статью ты написал очень прекрасную, — неожиданно заканчивает Кизяев.

Они выходят вдвоем в коридор.

— И ты ничего не думай, не сомневайся — статья оченьполезная! — Кизяев решительно пожимает Серикову руку. — Кто тебе что скажет, а вот я говорю… Хотя польза будет минимальная. Но все равно здорово.

Сериков внезапно расхохотался.

— Ну и тип ты, Григорий Степанович!

— Какой тип? Я правильный тип. Я борюсь, борюсь, понимаешь? За ребят борюсь, за игру, за футбол, за все, что люблю и что ты любишь. А этих людей ты еще не знаешь. Вот которых меценатами окрестил. Не знаешь, какая это сила. У-у! — Он понизил голос. — «Авангард» занял предпоследнее место. Так? Вылетает в класс «Б». Так? Но есть предложение: чтоб на будущий год играли не восемнадцать команд, а двадцать. Только затем, чтоб «Авангард» остался. Ясно тебе? Какая там сила?

— Не может быть! — Сериков потрясен.

— Тише. Ребята не знают. Так и будет, вот увидишь. Санька Жеребцов получит команду класса «А». А, ничего! Приезжай к нам в Минск.

Сквер перед зданием газетно-издательского комбината. Легкий морозец, снег. На скамейке сидит Лужанский. Быстро проходят мимо скамейки — в здание комбината и оттуда — люди. Многие здороваются с Лужанским. Какой-то старик подошел, пожал ему руку.

Бежит Сериков. Увидел Лужанского, остановился.

— Пал Саныч!

— Олег! — Лужанский поднимается со скамейки. — Позволь мне поздравить тебя… Ты женился?

Сериков кивает.

— Кто она?

— Хороший человек. Из Театра драмы…

— А! Артистический мир! Прекрасно, поздравляю тебя. Я знаю, ты четыре года холостяком… Я бы лично — не смог. Молодая? Двадцать? Тридцать? Великолепно! — Лужанскнй все это говорит якобы радостно, живо, но в действительности — механически.

— Ты ждешь кого-то? — спрашивает Сериков.

— Жену. Мы идем в ГУМ за костюмом. Мне. Говорят, там какие-то роскошные финские костюмы…

И эта выдумка — а может, и не выдумка — совсем не для Лужанского, всегдашнего неряхи и вовсе не франта.

— Ты написал заявление?

— Ах, не в этом дело! — Вся нервность Лужанского вдруг выскакивает наружу. — Вопрос практически решен…

Подходит пожилой человек, говорит вполголоса:

— Здравствуйте, Павел Александрович. Что у вас слышно?

— По-видимому, с первого числа…

— Не огорчайтесь. Будете отдыхать, ездить на рыбалку, играть в шахматы — вот тут, в сквере…

— Спасибо. Наверно, это ваш идеал.

Сконфуженный пожилой человек отходит, а Лужанский садится на скамейку и жестом предлагает сесть Серикову рядом. Тот садится.

— Честно говоря, ты меня удивил, — говорит Лужанский тихим голосом.

— Чем?

— За все эти дни ты не нашел возможным хоть раз — один раз! — зайти в редакцию и сказать два слова обо мне. Просто — свое мнение. Ведь ты работаешь в моем отделе…

— Я…

— Подожди! Ты работаешь восьмой год. Есть у тебя какое-то отношениеко мне? Дал я тебе что-нибудь как газетчик? Помог чем-то?

— Паша, ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— Олег, это слова. Нужны поступки. Доказательства! И я с огорчением увидел, что у тебя — хорошего человека, отличного работника, который меня искренне, я в это верю, уважает и ценит, — не хватает мужества пойти и сказать редактору два слова в защиту… Мне очень стыдно говорить об этом. Но я разочарован… И я обязан тебе об этом сказать.

— Ты понимаешь… — Сериков необыкновенно смущен. — Если б не эта дурацкая история со статьей… — Вдруг он вскакивает. — Я пойду к нему сейчас!

— Нет! Нет! Теперь это уже не имеет смысла… Тихо, идет Вера! Я тебе ничего не говорил.

Подходит старушка с муфтой, в больших ботах.

— Здравствуй, крошка! Здравствуй, моя красоточка, мы тебя уже заждались! — преувеличенно громко и бодро говорит Лужанский. — Я побегу в бухгалтерию и через пять минут вернусь!

Лужанский быстро идет в помещение и скрывается за стеклянной дверью. Старушка смотрит на Серикова слегка испуганно.

— Вам Павел что-то говорил? Просил вас?

— Н-нет…

— Олег, я вас умоляю: не слушайте его! Пусть он идет на отдых! — шепчет старушка взволнованно. — Хватит с него. Я не хочу, чтоб он больше тут работал. Он отдал этой газете сорок два года жизни…

— Я знаю, Вера Ефремовна. Уволен должен быть я, если уж…

— Какие глупости! Вы — молодой человек, у вас впереди работа, карьера, вся жизнь…

— Нет! Он не долженписать заявления!

— Он непременно его напишет. Здесь он не останется…

Сериков широкими прыжками взлетает по лестнице. Почти бежит по коридору.

Вбегает в приемную Грачева. Дора смотрит на него с изумлением. Наверное, лицо Серикова очень странно.

— Там?

— Нет. Он уехал в МК… А что, очень срочно?

Сериков поворачивается к двери, и в эту минуту быстрым шагом в приемную входит Грачев — в пальто, в шляпе.

— Сериков, вы мне нужны. Зайдите на минуту.

Сериков входит вслед за Грачевым в его кабинет. Грачев снимает пальто, поправляет рукой волосы, поглядывая в створку окна — как-то по-домашнему. У него отличное настроение.

— Так вот, сударь: поедете в Англию на футбольный чемпионат. Нам дают одно место. Работать будете зверски: каждый день сто строк по телефону. Вы язык знаете?

— Немного. Слабо…

— Подучите, время есть. Будем посылать бумаги!

Так как Сериков молча стоит и как-то тупо, без всякой мысли в глазах смотрит на Грачева, тот спрашивает:

— Что вас заело?

— Ничего, просто… Я хотел тут…

— Да! Поздравляю вас! — вдруг радостно восклицает Грачев и трясет руку Серикову. — Решение федерации знаете? Число команд — двадцать, и наш «Авангард» остается в высшей лиге. Так что наше выступление было не зря! Привлекли внимание, поставили вопрос…

Удрученный, приходит Сериков в большую комнату. В углу сидит кто-то и стучит на машинке. Остальные столы пусты. Сериков бесцельно ходит от стола к столу. Лицо его выражает ненависть к самому себе. Остановился у телефона, набирает номер.

— Здравствуй. Это я… Послушай, дай Вовку, пожалуйста. Вовка дома?.. Сегодня — да, очень хороший хоккей во Дворце ЦСКА. Я ему давно обещал… В семь тридцать… Что? Почему? — Длинная пауза. С той стороны говорят что-то злое; он вздыхает, морщит лоб, рот его кривится, как от боли. Внезапно Сериков взрывается: — Но почему же, дьявол побери, я не имею права раз в месяц пойти куда-то с сыном? Неправда! Позови его к телефону… Позови сейчас же! Я не верю тебе… Ничего, подойдет.