Юрий Трифонов - Бесконечные игры [киноповесть]

Сериков в ожидании, пока подойдет Вовка, расхаживает у стола, держа трубку у уха. Вовка не подходит долго. Сериков закуривает.

— Вова? Здравствуй… Ну, как ты? То, что ты меня просил, я достал… Ну, клюшку… Динамовскую, да… Вовка, помнишь, мы собирались пойти во Дворец ЦСКА? Если ты хочешьи у тебя есть время… Что?.. Я буду один сегодня. По-моему, это не имеет значения… — Пауза. — Как хочешь, Вова. Что значит — никогда? Никогда не пойдешь?.. Ты повторяешь чужие слова… Ну, хорошо. Прощай!

Сериков с отчаянием кладет трубку. Опускается, обессиленный, на стул. Сидит и смотрит, улыбаясь, в окно. Человек в углу стучит на машинке.

Коридорчик в квартире Маши.

Сериков, стоя с листком бумаги у телефона, диктует редакционной стенографистке:

— …и на шестнадцатой минуте второго периода случилось то, что должно было случиться… Что должно было случиться!.. Шайба влетает в ворота армейцев от клюшки… Петрова! — Сериков прижимается к стене, пропуская Зинаиду Васильевну, которая идет со сковородкой. — Извините, Зинаида Васильевна… Это не вам! Игра закончилась с минимальным преимуществом профсоюзных… Я говорю: игра за-кончи-лась…

Зинаида Васильевна с мрачным лицом проходит в большую комнату.

— Закончилась, закончилась, — ворчит она. — Когда они закончатся, эти игры?

Маша сидит у стола. С тревогой поглядывает на мать. Зинаида Васильевна с досадой обращается к Калерии Петровне:

— Бабушка, идите отдыхайте, ей-богу! Я за ними уберу.

— Я сама уберу, — говорит Маша.

— Ах, оставь! Ты идешь на работу, у тебя дело…

Калерия Петровна уходит за занавеску.

Входит Сериков, садится к столу.

— Передал? — спрашивает Маша.

Сериков кивает. Зинаида Васильевна накладывает блинчики в тарелки Маше и Серикову.

— Удивляюсь, сколько у нас бездельников! — говорит Зинаида Васильевна. — Иной раз видишь: со стадиона прут, рожи жуткие, пьяные… Орут, ругаются…

Сериков не отвечает. Ест блинчики.

Маша переводит разговор:

— Да, ты вот рассказывал про старика! У нас тоже с грехом пополам вывели на пенсию двух старых грымз… Конечно, их жаль… Заслуженные старушки. Танцевали канкан еще в нэповских кабачках. Кто-то за них вступался, ходили к директору, в министерство… Только зачем? Какой смысл?

Сериков говорит, помолчав:

— Из людей я больше всего люблю стариков.

— Правда? — Маша засмеялась. — Я — нет…

— А знаете, кого надолюбить больше всего? Близких, — говорит Зинаида Васильевна.

— Ой, мама…

— Не «ой, мама», а истинная правда. Потому что это самое трудное.

— Что ты хочешь сказать?

— Потому что, — повышает голос Зинаида Васильевна, — о чужих стариках заботиться гораздо приятней, льстит самолюбию, благородное дело, а о своих — кому это нужно? Кто заметит? Скучно, бесполезно…

— Ты хочешь сказать, что о тебе не проявляется достаточной заботы? — напрягаясь, говорит Маша.

— Этогоя сказать не хочу. Прости меня, я не считаю себя старухой. Но я хочу сказать, что, если имеются такие запасы человеколюбия, то почему бы не направить их на людей близких… Маша, я смотрю, как ты мучаешься в театре.

— Я вовсе не мучаюсь.

— У меня душа болит! Если не дают самостоятельной работы — значит, надо уйти, не мучиться.

— Мама, это все не так просто!

— А устроить ребенка в детсад — тоже не просто? А помочь бедной Кирке! Два месяца никуда не могла устроиться. Спасибо — чужой человек, знакомый Нины Гавриловны…

Входит Кира с полотенцем — из ванной.

— Опять про Кирку языки чешете? Ну, ничего, ничего, скоро от меня отдохнете… Бр-р. Дайте чайку!

— Как же, отдохнешь от вас… — ворчит Зинаида Васильевна, уходя с посудой в коридор.

— Олег, посоветуй: выходить за Павлика?

— Выходи.

— Ну да! Он ниже меня ростом.

— Не имеет значения.

— Ой, бесстыдники…

Сериков вышел в маленькую комнату.

Маша говорит матери вполголоса:

— Зачем ты его цепляешь?

— Никого я не цепляю.

— Зачем ты это делаешь? Зачем меня злишь?

Зинаида Васильевна после паузы выпаливает плачущим шепотом:

— Потому что я вижу, что не то, не то! Тебе нужно другое…

— Да ну тебя! — Маша сердито отмахивается, уходит.

Сериков ходит из угла в угол в своей комнате. Маша взяла его за руку. Он остановился.

Молчание. Она ждет, что он заговорит. Но Сериков молчит.

— Ну, заступись ты за этого старика! — вдруг говорит Маша зло. — Заступись! Тебе хочется? Тебе нужно? Если ты так страдаешь…

Сериков пожимает плечами.

— В театре я никогда ничего не требую, не стучу кулаком, не защищаю обиженных — потому что зачем? Я жду, жду, жду… А тебе я разрешаю! Иди! Спорь с начальством, порть отношения… Если тебе хочется — для души, для спокойствия… Хотя я этого не понимаю… Но разрешаю!

— Разрешаешь… — Он усмехается. — А мне слабо. Я же слабак.

— Неправда.

— Правда.

— Нет! Я тебя увидела первый раз, когда все слабаки стояли внизу, а ты лез по трубе на третий этаж!

— Это всё ерунда. Это легче.

— Что — легче?

Маша, разговаривая, быстро переодевается, чтобы идти в театр. Сериков тоже надевает пиджак.

— Лезть по трубе… Я тебя провожу.

— Зачем? Ты устал, побудь дома.

— Не хочу я быть дома.

Маша сухо:

— Как хочешь…

Идут по улице. Сериков несет ее чемоданчик.

Сериков вдруг:

— Давай уедем.

— Куда? — Маша изумлена.

— Все равно… Хотя бы — на другую улицу.

Маша молчит, с какой-то странной печалью глядя под ноги. Голова ее опущена. После долгого молчания, посмотрев на Серикова, она спрашивает:

— Олег, зачем ты пришел ко мне? — Голос ее дрожит.

Он тоже долго молчит.

— Трудно быть одному…

— А ты всегда будешь один.

— Почему?

— Потому, что ты — эгоист. Но особый. Ты ничего для себя не желаешь, ни к чему не стремишься… И поэтому тем, кто рядом с тобой, плохо…

— Плохо? — почти испуганно спрашивает он.

— Да. Потому что ты любишь только одно: свое качество никого и ничего не любить… И дорожишь только одним: своим умением ничем не дорожить… Поэтому — плохо. Хотя ты хороший человек. — Она берет из его рук чемоданчик. Они стоят возле входа в метро. — Ну, пока! Я приду часов в двенадцать. Дверь не запирайте.

— Я тебя встречу.

— Пока! — Она уходит.

Сериков с листом бумаги в руке быстро входит в приемную Грачева и, кивнув Доре, направляется к дверям кабинета.

— Олег, нельзя, нельзя! — испуганно восклицает Дора, выскакивая из-за стола, чтобы защитить дверь.

— А что такое?

— Там прием! Немцы из ГДР!

— Ах, так? «И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз уж открывал свой васисдас?..» — С этими словами, ошеломляющими Дору, Сериков распахивает дверь в кабинет.