Иван Свистунов - Сердца в строю

— Какой знакомый? Ну, Щуров. Как нет дома? Вы ведь только что… — но короткие гудки подтвердили, что трубка на том конце провода положена на рычаг. Щуров в сердцах выругался.

— И здесь интрига! — проговорил Алешкин и посмотрел на друга наивными детскими глазами.

— А как ты думаешь? Конечно! — горячился Щуров. Он был слишком взволнован, выбит из колеи, чтобы уловить иронию в словах Алешкина.

— Расчет у тебя, Леня, правильный был, — мечтательно проговорил Алешкин. — Артистом заделался. Какие слова об искусстве говорил — даже слеза прошибала.

Щуров насторожился. Не издевается ли над ним административный молокосос? Но, посмотрев на растягивающиеся слюнявые бледно-фиолетовые губы Алешкина, на хрящеватый тонкий нос с влажными вздрагивающими ноздрями, успокоился: нет, Алешкин единомышленник, он не будет осуждать Щурова за желание породниться с командиром полка. Сам бы не прочь, только рылом не вышел.

— Не беспокойся, — самоуверенно проговорил Щуров. — Я еще себя покажу. Бочарову легко кричать: «У вас даже мнения своего нет». Мнения! Мнение у меня есть. Выслуги у меня нет — вот в чем дело! И Орлов тоже хорош! «Отстали вы». А почему отстал? Не помогали. Не ценили. Когда на фронте был, со мной считались…

— Правильно, правильно, — закивал Алешкин. — За что боролись!

— Ты что, смеяться?

— Какой смех! Как ты мог подумать? — почти с испугом посмотрел на Щурова лейтенант. — Что ты!

— Черт тебя знает! — и Щуров с остервенением принялся затягивать ремни на чемодане. Покончив с чемоданом, достал из шкафа пол-литра водки, стаканы.

— Ну что ж, брат Алешкин, давай выпьем отвальную. Как положено.

Налил два стакана, разломил завалявшийся черствый кусок хлеба. Водка в граненых грубых стаканах казалась почти зеленой.

— Ну, поехали!

Щуров выпил залпом, привычно, и не стал закусывать, только вытер рукой влажные губы. Алешкин долго судорожно глотал теплую жидкость, морщился. Выпив, сидел с полуоткрытым ртом, прижимая к носу ржаную корку. Отдышавшись, проговорил бодро:

— И как ее пьют!

— Ты вот смотришь на меня, Алешкин, и думаешь, что я переживаю, терзаюсь. Шалишь! Не такой Щуров. У меня своя точка зрения на жизнь. Живем-то мы один раз. Раньше попы твердили: терпи, на том свете воздастся! Теперь — та же религия. Вкалывай крепче, терпи — потомки, дескать, вольготно жить будут. А мне разве легче, что через пятьдесят или сто лет какой-нибудь Верховцев или Орлов будет жить в пятикомнатной квартире, разъезжать в личной машине и работать по три-четыре часа в день. Я хочу немного света для себя, пока я жив, как сказал один поэт. Потомки пусть сами о себе заботятся. Вот я и решил прокладывать себе путь. Ошибку допустил — в полку застрял. Без академического образования теперь ходу не будет.

— Истина, — согласился Алешкин. — В анкете должен быть порядок, чтобы комар носа не подточил. У нас в округе был такой случай. Один деятель лет тридцать в анкетах в графе «образование» крупно писал: «Окончил ЦПШ». И все в порядке было. Но как-то дотошный кадровик заинтересовался: что такое ЦПШ? И оказалось: церковноприходская школа.

— Потому я и поставил задачу — в академию! Повешу на китель ромб, тогда меня голыми руками не возьмешь. Недаром академические значки «поплавками» называют. Без них, брат Алешкин, на поверхности не удержишься.

— Это верно! — гундосил охмелевший Алешкин. По его младенческому лицу поползли рваные малиновые пятна, а глаза стали мутными. — Такие всегда сверху!

На вокзал Щуров приехал часа за два до отхода поезда. Он знал, что полк возвращается из лагерей, и не хотел встречаться с сослуживцами. Оформив проездные документы, прошел в буфет. Выло обидно, что даже Алешкин не поехал провожать, сославшись на срочные дела. «Ну и черт с ним! Скользкий он тип. Даже руки у него холодные и всегда потные». Щуров сел за столик у окна, подозвал официанта.

— Графинчик, селедочку, а там посмотрим…

В буфете пусто. Лишь в углу, положив голову в форменной фуражке на стол, спал железнодорожник, да у буфетной стойки невысокий гражданин уныло переминался с ноги на ногу. Буфетчица, со злым лицом колдовавшая над бутылками, бросала на него свирепые взгляды и визгливо кричала:

— Отцепись, босяк. Какие могут быть сто граммов без денег!

Внезапно в открытое окно ворвался, нарастая, гул многих моторов: на вокзальную площадь въезжала колонна бронетранспортеров. Впереди на открытом «газике» — древко с зачехленным Знаменем. За ним — машина Орлова, а сзади бесконечная вереница трехосных грозных машин с пулеметами над кабинами шоферов. На касках солдат, сидящих по трое в ряд, поблескивало солнце…

Щуров глянул в окно. Машины, машины, машины… Ровно гудят моторы. Бронированные борта. Вот и его бронетранспортеры пройдут сейчас мимо, но никто не глянет в сторону бывшего командира роты… Противными стали грязная скатерть на кривоногом столике, закопченный потолок, синевато-багровое злое лицо буфетчицы.

Гражданин в кепке подошел к окну:

— Из лагерей едут, — и обратился к Щурову: — Хорошо едут! Отличнейший, я вам скажу, вид. Сам воевал. Знаю! — и неожиданно для буфетчицы взял с подноса стопку: — За возвращение наших защитников!

Ошарашила ли буфетчицу такая наглость или среди возвращающихся из лагерей и у нее были близкие, но она промолчала.

Гражданин в кепке подошел к Щурову:

— Могу разрешить себе… так сказать… Одним словом, как фронтовик. В честь возвращения…

То, что к нему подошел этот спившийся тип, и то, что он не там, с товарищами, а здесь, в буфете, — вдруг наполнило сердце Щурова болью и сожалением. И он бросил подходившему с подносом официанту:

— Отставить водку! Бутылку нарзана!

Бронетранспортеры идут, сохраняя положенные интервалы, ровно гудя моторами, тускло отсвечивая защитными темно-зелеными бортами и такими же надежными касками солдат. А на обочинах шоссе стоят с букетами цветов, улыбаются, приветственно помахивают косынками и платками женщины, дети…

Акулина Григорьевна, прикрыв глаза от солнца, смотрит на проезжающую вереницу машин:

— Сила-то какая. Сердце радуется!

Поднят шлагбаум КПП, широко открыты ворота, часовые берут «на караул». Над въездом красный транспарант:

«Привет отличникам боевой и политической подготовки!»

И машина за машиной исчезают за оградой.

Варвара Петровна направилась к воротам, чтобы встретить мужа, но ее подстерегла Нелли.

— Варвара Петровна, милая, вы не забыли…

— Дай хотя бы с мужем поздороваться, — рассердилась Бочарова. Но от Нелли не так легко отделаться.

— Успеете, Варвара Петровна. Василий Васильевич не обидится. Он поймет. Я знаю. А Миша в казарму уйдет, мне же на работу надо. Кивните ему, когда он будет проезжать, он к вам выйдет. Прошу вас!