Иван Свистунов - Сердца в строю

— Да вы зайдите, — пригласила старушка. — К нам матери часто заглядывают.

Анна вошла в маленькую, очень чистенькую комнатку, тесно заставленную мебелью. Мебель старая, прошлого века. Темный книжный шкаф. За сумрачными стеклами его виднеются корешки старых, времен «Нивы» и «Родины», книг в потемневших кожаных переплетах. Изрядно потертый, с провалившимися пружинами диван. Небольшой письменный столик на пузатых низеньких ножках с настольной лампой под зеленым абажуром. На стенах фотографии в застекленных рамках: мужчины — молодые и пожилые — в сюртуках и вицмундирах, с усами и бородками; девушки в форменных темных платьях с белыми кружевными передничками; пожилые дамы в шляпах с длинными перьями.

Анна присела на стул. В квартире тихо, даже слышно, как в соседней комнате неторопливо тикают часы. Все здесь старое, ветхое, пахнет чем-то древним, не то ладаном, не то лампадным маслом.

Часы натужно, с хрипотой пробили три, и в прихожей послышались шаги. В комнату вошла женщина лет сорока пяти, в темном глухом платье, очень похожая на старушку, открывавшую дверь. Седина уже просквозила в ее гладко зачесанных волосах, морщинки увядания теснились у рта.

— Здравствуйте! Вероятно, мать новенького? — громко прозвучал ее голос, сразу выдавая профессию хозяйки.

— Нет, я к вам по другому делу, — смущенно начала Анна. — Совсем по другому…

Хозяйка положила на стол стопку ученических тетрадей, села рядом:

— Слушаю.

Анна дотронулась до руки хозяйки:

— Клавдия Петровна, дорогая, не с радостью я к вам…

Та недоумением посмотрела на гостью, нахмурилась.

— Во время войны я была в Белоруссии, в оккупации. Однажды зимой, ночью, ко мне постучали. Я открыла дверь. Вошли двое: мужчина и девушка лет восемнадцати…

Анна взглянула на хозяйку и замолчала. Перед ней сидела другая женщина: то же темное платье, те же гладко причесанные волосы. Но лицо — рот, глаза — все постарело, покрылось нездоровой желтизной.

— Может быть, не надо? — спохватилась Анна.

— Говорите, говорите…

Анна рассказала все: о буране, бушевавшем в ту ночь, о том, как девушка грела руки у печи, как стояла на крыльце и потом навсегда ушла в ночной снежный мрак.

— Она оставила мне медальон, просила передать вам…

Клавдия Петровна молча смотрела на медальон. А перед глазами шелковые завиточки волос на светлой головке трехлетней дочурки, первый день, когда вела ее за руку в школу, ночной Белорусский вокзал, темный перрон, сирены воздушной тревоги и она в шинели, в мужской шапке и валенках — в последний раз.

— Я тоже там дочь потеряла, — как бы про себя тихо проговорила Анна.

Хозяйка взяла руку Анны, сжала сухой холодной рукой…

С этого дня Анна стала часто бывать в старом тихом доме на Сивцевом Вражке. Ее тянуло к двум одиноким женщинам. Здесь она могла посидеть, помолчать, всплакнуть, услышать слово сочувствия. В маленькой тихой квартирке, где все говорило о материнской любви и безутешном материнском горе, ее жизнь не казалась такой черной.

Апрельский ветер, ворвавшись в открытые окна, хозяйничал в служебном кабинете: листал настольный календарь, сотнями маленьких солнц переливался в стеклянных плоскостях чернильного прибора, дышал в лицо запахом разогретого асфальта и первых цветов.

Верховцев подошел к окну. С высоты четвертого этажа хорошо видна просторная площадь, нарядная и вымытая, темно-красные автобусы, сверкающие лакированные машины, потоки пешеходов.

Как всегда весной, на душе было и радостно и грустно. Вспомнилась другая весна: оживший березовый лес, первая колючая травка, выбивающаяся из-под прели прошлогодних листьев, ясная голубизна неба. Они идут с Галочкой по просеке, и горят, горят ее удивительные глаза.

«Где ты? Может быть, в Москве? Может, живешь вон в том доме напротив и белая занавеска трепещет на твоем распахнутом в весну окне? Может быть, ты едешь вон в том троллейбусе, сидишь у окна, и солнечный зайчик запутался в твоих волосах? Может быть, в том потоке спешащих из метро людей ты вышла на весеннюю площадь и слегка щуришься от солнца?»

И так захотелось Верховцеву увидеть Галочку — пусть издалека, пусть мельком, но только бы еще раз увидеть печальные глаза, улыбку, чуть заметно трогающую губы.

…Справочное бюро быстро дало справку: Белова Галина Сергеевна, двадцати пяти лет, проживает… Улица, номер дома, номер квартиры.

Как свою судьбу, держит Верховцев в руках клочок бумаги со штампом Мосгорсправки. Достаточно нажать кнопку, вызвать машину, и через десять минут он будет в ее доме, в квартире. Он снова увидит ее лоб, волосы, услышит ее голос…

А что он скажет ей? Люблю, помню, нет мне жизни без тебя. А вдруг она не одна — ведь прошло столько лет! Почему он думает, что все эти годы она ждала его? Может быть, она замужем, у нее семья. Зачем же он еще раз войдет в ее жизнь, разрушая и мучая?

Значит, забыть! Забыть адрес, забыть улицу, номер дома, номер квартиры, забыть, что рядом, в одном городе с тобой живет твоя последняя любовь, твое счастье, твое горе горькое…

Когда Галочка вернулась с работы, ее в коридоре встретила шумная, сияющая Виктория Александровна.

— Танцуй! Танцуй! Тебе письмо. Заказное.

Письмо! Галочка растерянно вертела в руках конверт.

— От кого? Право, не знаю. Никто мне не пишет. Никто…

Почему же так бьется твое сердце, Галина Сергеевна Белова, как торжественно сказано на конверте? Почему спешишь ты в свою комнатку, захлопываешь дверь, лихорадочно разрываешь конверт?

И вот в руке листок плотной бумаги. Галина опускается на стул, сидит несколько минут с закрытыми глазами. Справившись с внезапно охватившей слабостью, прочла:

«Дорогая, родная моя!

В тот страшный для меня день ты написала, чтобы я не искал тебя, забыл о тебе. И я не искал тебя. Но забыть тебя я не мог. Мне было бы легче, если бы я знал, что ты счастлива. Может быть, уже поздно об этом говорить, но, если я нужен тебе, скажи — и я буду с тобой.

«Хочу!», «Жду!», «Приходи!» — разве есть слова, которые могут выразить чувства, охватившие Галочку? Скажу — и он будет рядом, навсегда, на всю жизнь. И она скажет это слово. Разве она не сделала больше, чем под силу человеку, — ушла от своего счастья? Разве годы тоски, мертвящая боль одиночества не дают ей права сказать: приходи! В конце концов она только обыкновенная женщина, с простым сердцем, из крови и нервов. Почему же она должна быть героиней, приносить в жертву свою молодость, всю жизнь?.. Ведь ей тоже хочется хоть немного любви, нежности, ласки. Она хочет любить мужа, гордиться им, родить ему сына. Сейчас она напишет одно короткое слово: «Приходи!»

Почему же ты сидишь, Галина Белова, не снимая пальто, и пристально смотришь куда-то в угол, пустой и темный. Разве ты не решила?