Иван Свистунов - Сердца в строю

В семь часов члены президиума торжественного заседания заняли свои места. И Галя увидела Верховцева. В новом и, как всегда, хорошо сшитом кителе Алексей вышел из-за кулис и сел с краю, положив правую руку на стол. Спокойные внимательные глаза, волнистые, отброшенные назад волосы. Но, боже, как постарел он. Седые виски, усталые морщины у рта.

Сердце Галочки билось так громко, что, казалось, весь огромный зал слышит гулкие удары. Во всяком случае, Юрий Петрович услышал их.

— Что с вами, Галя? — встревоженно наклонился он. — Вам нездоровится?

— Ничего, ничего. Пройдет, — шептала Галочка, устремив остановившийся взгляд на сцену. Она хотела уловить каждое движение глаз, губ, каждый поворот головы Алексея. Этим, накопленным сейчас богатством она будет жить потом в своей каморке. И она смотрит, смотрит, смотрит…

Верховцев поднял голову. Смутное беспокойство овладело им. В зале много знакомых. В первом ряду сидит генерал Кареев — надо будет поговорить с ним в антракте. В следующем ряду — приехавший на праздник Юрик. Он чуть улыбается. Видно, мальчику приятно, что его отец в президиуме. Через ряд от Юрика знакомый полковник — как-то раз вместе отдыхали в Сочи…

Взгляд Верховцева скользил по рядам. Знакомые и незнакомые лица — как всегда. А чувство беспокойства не проходит.

Как только Верховцев посмотрел в зал, Галочка низко опустила голову.

— Вам плохо, Галочка? Может быть, выйдем? Здесь душно, — снова наклонился Юрий Петрович.

— Не обращайте на меня внимания, прошу вас, — твердила Галочка. Ей казалось, что Верховцев смотрит на нее, узнал и сразу понял, что творится у нее на душе, как мучается она, как страдает, как ждала его все эти годы…

Прошло минут десять, пока Галочка снова решилась взглянуть на сцену. Верховцев, повернув голову к трибуне, слушал докладчика.

В антракте Галочка, сославшись на головную боль, осталась в зале: боялась встречи с Алексеем. По проходу двигалась публика. А она все смотрела на опустевшую сцену. Неожиданно оглянулась и вздрогнула: в двух шагах от нее проходил Алексей. Он шел, раскланиваясь со знакомыми, а рядом с ним — юноша, одетый в форму курсанта военного училища.

Отец и сын! Как похожи они! У сына такие же волнистые волосы, серые спокойные глаза.

Алексей прошел совсем рядом, почти коснувшись ее платья, но не увидел, не узнал.

Вернулся Юрий Петрович и, взглянув на Галочку, ужаснулся:

— Что случилось?

— Мне плохо! — поднялась Галочка и быстро — ей казалось, что она вот-вот упадет, — пошла к выходу.

Юрий Петрович остановил первое свободное такси, усадил в него угрюмую, замкнутую Галочку. Та сидела, забившись в угол, не отвечала на вопросы.

Наскоро попрощавшись с Юрием Петровичем, она быстро поднялась на третий этаж, прошла в свою комнату и сразу же на ключ закрыла дверь.

Утром вышла на кухню позже, чем обычно, и бледнее, чем обычно, и на вопрос Виктории Александровны сказала, что вчера на концерте у нее сильно разболелась голова и она плохо спала ночь.

Снова все пошло по-старому, если не считать того, что, несмотря на все приглашения Юрия Петровича, в ЦДСА Галочка больше не ходила.

Как-то вечером Юрий Петрович пришел к Павловским тщательно наглаженный, чисто выбритый, подстриженный. От него даже пахло духами, чего Виктория Александровна раньше никогда не замечала. На вопросы он отвечал невпопад, с преувеличенным вниманием перелистывал старые журналы, раза два машинально спросил, где Тихон Иванович, хотя отлично знал, что профессор в это время всегда бывает в институте.

— Вот и славно, что пришли. Будем чай пить, — накрывая на стол, говорила Виктория Александровна.

Юрий Петрович бурно запротестовал:

— Какой чай! Что вы! Я не пью чаю…

Несмотря на это, он почти залпом выпил два стакана и, только взявшись за третий, спохватился и поспешно отодвинул в сторону. Сидел жалкий, растерянный. Виктория Александровна делала вид, что не замечает душевного состояния гостя, угощала его печеньем, без умолку говорила о разных пустяках, но сама была рада, что приближается развязка.

Наконец Юрий Петрович собрался с духом:

— Я хотел поговорить с вами, Виктория Александровна, на одну… так сказать… интимную тему. — Юрий Петрович машинально собирал крошки на скатерти, мял их безжалостно, не поднимая глаз на собеседницу. — Только прошу вас… между нами…

— Понимаю, все понимаю, милый Юрий Петрович. Слушаю вас.

— Видите ли, Виктория Александровна,- — запинаясь, продолжал гость. — Я человек одинокий. Книжный. Но вот встретил человека, которому… который… — Юрий Петрович окончательно сбился.

— Знаю, знаю! — и Виктория Александровна положила свою матовую, холеную руку на руку гостя. — И одобряю ваш выбор.

Юрий Петрович испуганно встрепенулся:

— Какой выбор? Что вы! Что вы! У меня и мыслей таких не было…

— Она милая, славная девушка, — не слушая его, говорила Виктория Александровна. — От всей души хочу и вам и ей счастья.

Юрий Петрович поднял на хозяйку скорбные глаза:

— Она не любит меня. Она любит другого.

— Что вы! — замахала руками Виктория Александровна. — Да у нее в Москве и знакомых нет. Живет как монашка. Я-то уж знаю… — и осеклась. Разве и ей все время не казалось, что у Галочки есть тайна и эта тайна, конечно, связана с несчастной любовью!

Юрий Петрович сидел понурый, уныло помешивал чайной ложечкой в стакане.

— Ничего, все устроится, Юрий Петрович. Образуется. Увидите. Я поговорю с Галочкой. Все узнаю…

Когда гость ушел, Виктория Александровна позвала Галочку. Забрались с ногами на диван и, выключив свет, разговорились о том о сем. Пришлось к слову, и Виктория Александровна начала длинный рассказ о своей первой любви. Занималась тогда она в консерватории, бегала по всем театрам и концертам и хотела выйти замуж за летчика. За ней в то время ухаживал один известный летчик — Герой Советского Союза, красивый, курчавый брюнет, которого все ее подруги называли «цыганским бароном». Ей тогда казалось, что она любит летчика. Хотелось поехать с ним в Сочи или Гагры, гулять в Приморском парке, сидеть в «Метрополе» и слушать джаз.

Но вот однажды на именинах у подруги Веры, где она была вместе с летчиком, ее познакомили с солидным, в стороне державшимся человеком — профессором, хирургом. За весь вечер хирург сказал ей не больше пяти-шести слов. Он все жался в углу, теребил бороду, протирал очки да устремлял на нее настороженно вопросительный взгляд. По сравнению с самоуверенным, громогласным и знающим себе цену летчиком доктор казался скучным, как научный трактат или допотопное ископаемое. Ей даже показалось, что от него пахнет сулемой или каким-то лекарством.

На следующий день к ней зашла Вера и между прочим сказала, что Тихон Иванович — тот самый хирург — признался, что такая женщина, как Виктория Александровна, может составить счастье или горе всей жизни человека. Виктория Александровна посмеялась над словами профессора и над его старомодным именем, словно взятым из комедии Островского.