Иван Свистунов - Сердца в строю

Недели через две она случайно встретила у Веры Тихона Ивановича. Он собрался в длительную командировку и был в приподнятом настроении. На этот раз они проговорили весь вечер. Приходила и уходила из комнаты Вера, в который раз приносила чай, все чаще, уже не таясь, поглядывала на часы, а они ничего не замечали. Трудно было бы передать содержание их беседы. Они говорили о Москве, которая особенно хороша в поздние ночные часы, когда стихают гудки машин и шаги прохожих, улицы становятся просторными и чистыми и в небе горят звезды; они говорили о стихах Блока, хмельных и грустных, о том, как пахнет первый снегопад, о жалобных паровозных гудках в ночной степи. Но о чем бы они ни говорили, они говорили о себе, о своих мечтах, о своем будущем.

В эту ночь она долго не могла заснуть, все думала о летчике и о Тихоне Ивановиче, ругала себя гадкой, распущенной девчонкой, которой сразу нравятся два совсем разных, непохожих друг на друга человека. Под конец она расплакалась да так и заснула на мокрой подушке с мокрыми глазами.

Рано утром неожиданно позвонил Тихон Иванович — до этого он не звонил ей ни разу. Еще по-настоящему не проснувшись, босая, в одной ночной сорочке стояла она у телефона. Тихон Иванович говорил, что уезжает в командировку не на полгода, как предполагал раньше, а на целый год, но это ничего не означает, и, если бы он даже уезжал на десять лет, он все равно будет всегда любить… — и, не договорив, повесил трубку.

Через год, когда вернулся Тихон Иванович, она стала его женой. Теперь ей просто смешно, как она могла думать, что ей нравится «цыганский барон». Теперь она знает, что без Тихона у нее не было бы счастья.

Галочка слушала Викторию Александровну и догадывалась, зачем та все это говорит, куда клонит. По звонку в прихожей она знала, что приходил Юрий Петрович и, вероятно, они говорили о ней. Впервые Галя подумала: не выйти ли замуж за Юрия Петровича? Она не любит его, но он хороший человек, и если она даст ему счастье, то это, может быть, и хорошо. Порывисто обняв за плечи Викторию Александровну, Галя прижалась к ней и прошептала:

— Как мне хочется счастья!

Но, вернувшись к себе, усмехнулась:

— Как я могла даже подумать! Милый, славный вы человек, Юрий Петрович. Видит бог, хочется мне, чтобы жизнь ваша сложилась счастливо: вы заслуживаете этого. Но моя душа, мое сердце отданы другому. Не буду, не могу я быть вашей женой.

Однажды Галочка не спеша шла по Сретенке. Останавливалась у витрин, заходила в магазины, подолгу рассматривала рекламные щиты кинотеатров. Ей нравилась эта часть города: Кировские ворота, Сретенские ворота, Рождественский бульвар. Узкая, тесная, застроенная приземистыми, старыми домами Сретенка напоминала ей улицы Проскурова. Только там больше зелени и гораздо меньше прохожих.

Когда-то давно, еще в первые дни своего пребывания в Москве, у Сретенских ворот Галочка увидела военного, очень похожего на Алексея. Когда офицер подошел поближе, Галочка убедилась, что ошиблась. Случай не бог весть какой примечательный, а все же с тех пор она любила бывать в этом оживленном, суматошном и не очень красивом районе города.

Невдалеке от Колхозной площади Галочка увидела двух подвыпивших мужчин, громко сводивших свои весьма запутанные счеты. Один из них, худой, сутулый, с впалой грудью и изможденным лицом, тряс жилистый кулак перед носом толстяка в расстегнутом кителе без погон, с замасленным воротом и потемневшими пуговицами.

Лицо толстяка было потным, маленькие глазки краснели, как у кролика. Где-то видела она эти жирные, лоснящиеся щеки, сжатый с боков лоб.

Галочка оглянулась. Теперь она заметила белый шрам, косо пересекавший лоб толстяка. И вспомнила: да ведь это тот самый подполковник, что приезжал в госпиталь на фронт и ночью пришел к ней в комнату. Вон и шрам. Ее метка.

Толстяк в кителе перехватил взгляд Галочки. Миловидное женское лицо заинтересовало его.

— Да ну тебя к лешему. Пристал как банный лист: отдай, отдай! Будут деньги — отдам! — махнул он приятелю и пошел за приглянувшейся девушкой.

Второй раз судьба свела Галочку с этим человеком. Узнал ли он ее? Вероятно, нет. Столько лет прошло. А если не узнал, так почему же идет за ней? Она слышит его грузные шаги, тяжелое дыхание.

Галочка шла все быстрей и быстрей. С Колхозной площади повернула к Самотеке. А за спиной шаги, покашливание.

У кинотеатра «Форум» толстяк поравнялся с Галочкой, пошел рядом, дыхнул в лицо, как и тогда в госпитале, водкой.

— Хорошая погодка, не правда ли?

Галочка остановилась:

— Что вам угодно?

— Ишь плутовка! — осклабился толстяк. — Глазенки какие. Может, в кино сходим? — и взял Галочку за локоть.

— Подите прочь! — отдернула руку Галочка. — Я милиционера позову.

Бледное лицо, черные сердитые глаза! В мозгу Салаева промелькнуло неясное воспоминание. Будто он уже где-то видел эти надменно сжатые губы, слышал голос, вибрирующий, как туго натянутая струна. Но где? Когда? Сколько было лиц, глаз, голосов!

— Пойдем прошвырнемся по бульвару, голубка! — с привычной, годами выработанной фамильярностью предложил Салаев. Хорошо разбираясь в женщинах, он понимал, что не часто можно встретить на улице такую девушку, да еще как будто знакомую.

У входа в кинотеатр стоял офицер-танкист, то и дело с нетерпением поглядывавший на часы. Услышав сердитый голос Галочки, офицер прислушался, посмотрел на Салаева и, быстро разобравшись в происходящем, подошел поближе:

— Проходите, гражданин!

— А ты кто такой! — набросился Салаев на офицера. — Привык командовать, так и тут лезешь.

Офицер обернулся к Галочке.

— Разрешите, я сам с ним поговорю. — Лицо у танкиста спокойное, голос приятный, ровный. Только глаза слегка прищурены, — видно, волнуется.

Галочка пошла к Самотеке. Уже у площади обернулась. Салаев уходил к Колхозной, офицер-танкист стоял на прежнем месте, поглядывая на часы.

Галочке захотелось вернуться, поблагодарить офицера, но показалось неудобным. Она медленно пошла по Цветному бульвару, уже не замечая ни домов, ни витрин, ни прохожих: настроение было испорчено.

Салаев шел по Сретенке багровый от злости. Был бы он, как прежде, подполковником, то показал бы щенку капитану, где раки зимуют. Тогда бы тот и пикнуть не посмел. А теперь!

Чем больше думал Салаев о случившемся, тем беспросветнее казалось ему его нынешнее существование. Уволили из армии за морально-бытовое разложение. Даже пенсии не дали: не хватило двух лет до двадцати. Теперь служи завхозом в артели. А дома крикливая тощая жена с жилистой морщинистой шеей.

Салаев зашел в пивную, сел в дальнем углу за столик, покрытый пятнистой скатертью, заказал двести граммов и кружку пива. Выпил, закурил и предался привычным мыслям.