Иван Свистунов - Сердца в строю

«За что со мной так поступили? Ну пил, ну гулял, но разве только я один так жил? Почему же гром грянул только надо мной? Вот и сегодня! Надо же было увязаться за этой девкой! Показалось, что глянула она как-то значительно, призывно. Вот и пошел. Она фыркнула, как кошка, а мне опять неприятность. Может быть, пошел потому, что девушка напомнила что-то прошлое, забытое… Но что?»

Официантка принесла еще двести граммов водки и мелкую рыбешку. Салаев выпил, потыкал вилкой в тарелку, но закусывать не стал. Закурил.

Шумный говор, звон посуды, грохот проезжающих грузовиков — все ушло куда-то далеко, а здесь, рядом, остались только смутные, неясные воспоминания… И вдруг встали в памяти гневные черные глаза, занесенная над головой палка в тонкой руке…

Салаев машинально поднял руку ко лбу, словно пытаясь защитить себя от удара. Нащупал белый косой шрам. И ему стало жаль себя: был мальчиком, мечтал, надеялся, а вырос толстым, ленивым, тупым, и вот теперь сидит в грязной пивной — старый, никому не нужный, ничего не сделавший… Вот если бы в молодости встретил он такую девушку с черными правдивыми глазами, полюбил бы ее, может быть, жизнь пошла по-другому, без пьянства, без грязных случайных связей, без пивных и тревожных милицейских свистков.

И, навалившись грудью на стол, подперев рукой небритую одутловатую щеку, в мрачном оцепенении смотрел на рыбешку, одиноко лежащую в тарелке…

Если вы выйдете из вагона пригородного поезда на небольшой подмосковной станции и пойдете по шоссе, врезающемуся в зеленый массив соснового леса, то вскоре слева и справа среди деревьев замелькают дачи с мезонинами, похожими на голубятни, с причудливыми террасками, с бесчисленными фанерными пристройками и приделами, говорящими о все растущих аппетитах дачевладельцев. Пройдите метров сто по шоссе, сверните на узкую тенистую улочку, поросшую кашкой и лебедой, с непросыхающими лужами дождевой голубоватой воды, и вы увидите старый кривобокий рубленый домишко, окруженный ветхим щербатым заборчиком, принадлежащий местной жительнице гражданке Гавкиной.

За заборчиком, в глубине дачного участка, невидимый с улицы, притаился не то сарайчик, не то курятник, сколоченный из трухлявых досок, разбитых ящиков и перержавленных листов кровельного железа. Только труба над ветхим самодельным сооружением свидетельствует, что это не курятник и не собачья конура, а человеческое жилье.

В сарайчике уже несколько лет проживает старичок Будяк, как по-уличному зовут его соседи, а по паспорту — Иван Гаврилович Зозулин. В подмосковном дачном поселке появился он в конце войны, по старости лет пристроился подсобным рабочим в местном продмаге: таскал пустую тару, убирал мусор, одним словом, старший куда пошлют!

Жил Зозулин тихо, одиноко. Ни родных, ни друзей у него не было, знакомых не заводил, с соседями не знался. Хотя характер у Зозулина был скрытный, все же дачники знали, что семья его погибла во время бомбежки,, и жалели старика. Никому, конечно, и в голову не приходило, что еще в годы войны в белорусском городке, в подвале волостной полицейской комендатуры покончил все расчеты с бренным земным существованием Иван Гаврилович Зозулин, и только паспорт его живет вторую жизнь, дав имя новому владельцу — Виталию Викентьевичу Свербицкому.

Замыкался круг жизни Свербицкого!

Бессонными стариковскими ночами неторопливо, как беззубым ртом, пережевывал он все превратности своей судьбы, рылся в затянутых паутиной закоулках памяти. Сколько было сделано ошибок! Сколько упущенных возможностей! И самая последняя ошибка: не ушел с немцами, остался в России. Кто бы мог подумать, что после такой войны и так скоро снова в воздухе запахнет порохом! Только третьего дня он слышал, как на улице мальчишки горланили частушку о том, что ветерок доносит из-за моря запах гари, и это, верно, от огонька, который раздувает Гарри Трумэн. Недолго продержалось содружество Советов с американцами и англичанами! И надо было ему брать курс на запад, а не затевать дурацкий маскарад с Зозулиным. Не пришлось бы гнить в конуре, день и ночь дрожать: а вдруг!

Свободное от работы время Свербицкий имел обыкновение проводить на свалке. Это была не какая-нибудь символическая свалка, а самый реальный заурядный пустырь на задворках вагоноремонтного завода, куда выбрасывали всякую дрянь: битые бутылки, тряпье, ведра с выдавленными доньями и помятыми боками и тому подобный хлам.

Однажды, насобирав разных обрезков и дощечек (надо было ремонтировать конуру, а то совсем развалится), Свербицкий связал их веревкой и, взвалив на плечи, поплелся в поселок.

Переезд у Дмитровского шоссе — ждали дальний поезд — был закрыт. Свербицкий положил связку на обочине, сел передохнуть. У шлагбаума с двух сторон сгрудились машины: рейсовые автобусы, грузовики, легковые. Позже других подошел открытый, темно-вишневый автомобиль. За рулем сидел солидный полковник в очках, с широкой лентой орденских планок. На заднем сиденье расположилась немолодая женщина, гладко причесанная, с грустными усталыми глазами, — должно быть, жена полковника.

Слепящий лак новой машины, праздничный китель и важная осанка полковника — все это растравило в душе Свербицкого гноящуюся язву ненависти.

— Ишь ездят как! Хамье!

Только теперь Свербицкий заметил, что женщина в машине внимательно, словно что-то мучительно припоминая, смотрит на него. Да и сам он почувствовал: где-то видел это бледное лицо, грустные глаза, гладко зачесанные волосы.

Свербицкий засуетился, взвалил на плечи связку и засеменил в сторону поселка. Было ощущение: сейчас его окликнут, погонятся за ним, остановят, поведут… И все-будет кончено.

Сердце колотилось. Стало трудно дышать. Связка врезалась в плечо, пригибала к земле. А перед глазами мутно мелькали лица, глаза… Нет, нет, нет — и вспомнил! Кабинет в полиции. Тусклой краской выкрашенные стены… Железный шкаф… Решетка на окне… И глаза, ненавидящие и умоляющие: «Верните мне дочь».

Прошел дальний поезд, поднялся шлагбаум, и темно-вишневый автомобиль, обогнав Свербицкого, скрылся за поворотом.

Свербицкий едва дотащился до своего приюта, бросил ношу у порога. Лег на топчан. Кружилась голова. Кружилась от старости, от страха, от усталости, от зависти. Жизнь прошла. Ничего не сбылось, не исполнилось. А ведь могли быть и у него такая машина, такая жена, такое спокойное, как у того полковника, лицо. Могли быть! Почему же у полковника есть все, а у Виты Свербицкого нет ничего, кроме собачьей конуры, из которой — придет срок — его, как падаль, чужие равнодушные люди отволокут на погост!

Встреча на шоссе разворошила душу Свербицкого. Что бы теперь он ни делал: убирал ли мусор в продмаге, рылся ли на свалке у вагоноремонтного завода, варил ли на «буржуйке» тощий кондер — его мысли с сумасшедшей настойчивостью возвращались к темно-вишневой машине, к женщине с печальными глазами, к полковнику. Свербицкому казалось, что полковник и есть его главный личный враг, виновник всех его бед. И в самом деле: разве не полковник или такие, как он, делали революцию в семнадцатом году? Разве не полковник или такие, как он, разбили Деникина, Юденича, Колчака? Разве не они выиграли войну у Гитлера? Враг! Смертельный! С первых и до последних дней!