Иван Свистунов - Сердца в строю

Свербицкий не заинтересовался подробностями, ни о чем не расспрашивал Гавкину, лишь с положенным в таких случаях смирением вздохнул: «Все там будем!»

Но ему сразу стало холодно. Смерть полковника, о которой он еще недавно мечтал с таким исступлением, не обрадовала. Для радости в сердце не оказалось места: все уголки в нем заполнил страх. А вдруг начнется следствие? А вдруг станут дознаваться, что делал Иван Гаврилович Зозулин, неизвестно откуда взявшийся старик, ночью возле дачи полковника? А вдруг жена полковника опознает его? Арестуют, будут допрашивать, судить. И повесят. Да, да, повесят! Фиолетовый распухший язык Виты Свербицкого вывалится изо рта и будет свисать к подбородку, как у тех партизан, которых вешали во дворе полиции…

Чем больше думал Свербицкий о случившемся, тем определеннее представлялась ему неизбежность разоблачения. Надо бежать, бежать сегодня, немедленно, сию минуту.

Не заходя в свою лачугу, Свербицкий вышел на улицу и направился к станции. Главное — уйти как можно дальше от поселка, от дачи полковника, от женщины с грустными глазами, которая каждую секунду может крикнуть: «Держите его! Это он! Пусть он отдаст мою дочь!»

Дойдя до станции, Свербицкий не стал ждать поезда, а, свернув на шоссе, пошел в сторону Лобни. Шел быстро — так давно уже не ходил, — напрягая последние силы изношенного, как старая домашняя туфля, сердца. Только пройдя Долгопрудную, вспомнил, что не взял с собой ни копейки денег, ни куска хлеба. Но возвращаться было поздно. Уже, конечно, работники госбезопасности ворошат его тощие пожитки, рассматривают с пристрастием паспорт на имя Ивана Гавриловича Зозулина и звонят во все концы: «Изловить, арестовать, препроводить на Лубянку…»

Скорей, скорей! Надо запутать следы, исчезнуть, сгинуть. И он с короткими передышками шел весь остаток дня, ночь и еще день. Кто бы мог подумать, что в его дряблом, болезнями и старостью изъеденном теле столько выносливости! Но на вторые сутки, когда стало темнеть, он сошел с шоссе, опустился на четвереньки и пополз к черневшему в стороне кустарнику. Забравшись в заросли, лег на колючую, болотом пахнущую траву. Заснул сразу, словно провалился в черную яму. Но проспал недолго. Проснулся от холода и боли во всем теле. Было темно и страшно: вот сейчас, здесь, в кустарнике, он умрет, не дождавшись рассвета, и долго никто не будет знать о его смерти.

Свербицкий свернулся по-собачьи клубком и захныкал от страха, боли, холода. А может быть, еще не все потеряно? Есть еще надежда! Надо идти в Петербург, на Васильевский остров. Там живет Зизи Машкова. Гимназистка с мягкими теплыми губами и детским запахом волос. Она любит Виту Свербицкого. Не делопроизводителя треста очистки, не ссыльного, не начальника полиции, не подсобного рабочего продмага Ивана Гавриловича Зозулина, а его, Виту Свербицкого, студента-филолога Санкт-Петербургского императорского университета. Она целовала его. Он пойдет к ней, и она будет жалеть его, целовать, теплыми мягкими губами. Не важно, что прошло с тех пор сорок или пятьдесят лет. Не важно, что город стал Ленинградом, а он сам — Иваном Гавриловичем Зозулиным. Гимназистка Зизи ждет его. Она его любит. У нее теплые губы… детский запах волос…

Мысли Свербицкого путались. В ушах звучали чьи-то голоса, перед глазами метались взъерошенные черные птицы. И он скулил, как щенок: «Зизи… Зизи!»

Когда рассвело, Свербицкий выполз из кустарника, со стоном поднялся на ноги и поплелся по шоссе. Ему казалось, что за одну ночь он постарел лет на десять. Опухшие ноги подгибались в коленях, он шел пошатываясь: вот-вот упадет и не поднимется больше.

Ко всем мукам прибавилась еще одна — голод. Все его желания, как в фокусе, собрались в одной точке: кусок хлеба. Тошнота к самому горлу подтягивала ноющий желудок. Голод заглушил страх, и он поплелся к видневшейся в стороне от шоссе деревушке. В первом дворе его встретил бородатый мужчина в ватнике, с плотничьим рубанком в руках.

— Пшел, пшел! — сердито закричал мужчина, увидя Свербицкого. — Много тут вас, паразитов, шаландается.

В соседней избе кривая старуха, возившаяся у печки, без особой ласковости протянула кусок ржаного зачерствелого хлеба. Тут же, на крыльце, Свербицкий с собачьей поспешностью проглотил ломоть. Но это не утолило мучительного чувства голода. Хлеб, как глина, лежал в желудке, тяжелый, бесполезный.

В третьей избе дверь вовсе не открыли, а привязанный у сарая пес поднял такой вой, что Свербицкий поковылял дальше. На крыльце последней, на отшибе расположенной избенки с веником в руках стояла девочка лет десяти, в розовом, до колен, платьице, с тощими косичками за плечами.

Свербицкий поднялся на крыльцо. Девочка уставилась на него встревоженными глазами: видно, наружность пришельца не внушала доверия.

— Доченька, хлебушка дай, — прошепелявил Свербицкий, заглядывая в открытую дверь. В ноздри ударил сытный печной дух: на столе стояла миска, наполненная румяными пирогами.

Свербицкий с опаской переступил порог, огляделся — в избе никого не было. Только в углу, в слегка покачивающейся зыбке, спал младенец да сзади молча стояла девчонка с косичками, испуганно наблюдая за бесцеремонным прохожим.

— Дай пирожок, доченька, — пробормотал он, брызнув слюной, наполнившей рот.

Девочка взяла из миски пирог и нерешительно протянула старику; Пирог был еще теплый, мягкий, от него шел дурманящий запах. Он проскользнул в пищевод, даже не задержавшись во рту.

Второй пирог Свербицкий взял сам и ел не спеша, разжевывая, сладострастно ощущая, как мягкие, теплые, обильно смоченные слюной комки опускаются в ноющий, истерзанный голодом желудок. Еда пьянила, сладостной истомой разливалась по телу.

Девочка с ужасом смотрела на грязного старика, на то, как судорожно двигался на его худой шее кадык. Казалось, что в горле у него что-то застряло.

Теперь Свербицкий рассмотрел девчонку. У нее такие же мягкие свежие губы, какие были у гимназистки Зизи… А может быть, это и есть Зизи Машкова, она притворяется, что не узнала Биту Свербицкого, читавшего ей «Будду» Мережковского и целовавшего у ограды Летнего сада.

— Зизи! — пробормотал Свербицкий набитым пирогом ртом, и мокрогубая улыбка запуталась на его заросшем лице.

Девочка попятилась к двери. Но Свербицкий опередил ее. С неожиданной проворностью он подскочил к двери и накинул крючок.

— Мамонька! — крикнула девочка и рванулась к окну. Свербицкий схватил ее за плечи, потащил к лавке, навалился всем телом. Девочка билась, кричала, звала мать, а он зажимал ей рот и чувствовал мягкую, пухлую теплоту губ, детский запах волос.

Уже кто-то трясет дверь так, что она трещит и трепыхается на петлях, уже мечутся за окнами тени, уже вдребезги разлетелась рама и нависло над Свербицкий бородатое лицо мужчины в ватнике, а он все мнет и мнет руками пухлые теплые губы, вдыхает детский запах волос, и шепчет, изнемогая: