Николай Кочин - Нижегородский откос

— Погоди, отец, — ввязался Сенька, — у меня деньги есть, и идти на базар тебе не стоит.

— Откуда деньги у тебя? — изумился отец.

— Заработал.

— Дивно. Говорят земляки, заработал ты по шее от Обжорина, не больше.

— А ты смотри!

Сенька принес из горницы свою куртку и выложил из нее новенькие червонцы. Мать, отец, невестка оцепенели. Они выговорить ничего не могли и только ощупывали и разглядывали на свет хрустящие червонцы, потом переводили взгляд с денег на Сеньку, с Сеньки на деньги.

— Оставляю себе двадцатку на учебники, а это забирай, — сказал Сенька.

Но отец не брал деньги:

— Ты мне скажи, откуда они взялись? Такие деньги трудом не достаются.

— Это верно. Только деньги эти мои, — ответил Сенька.

— Не возьму! — сказал отец. — Греха на душу не приму. Деньги чужие.

— Ну вот еще! — Сенька вспылил. — Говорю, за один месяц сам заработал.

Мать заплакала:

— Отец, не бери. Бешеные деньги никогда не бывают трудовыми… Куда нам глаза девать на старости лег.

Сенька принялся ее утешать:

— Какой вздор. Неужели вы меня вором или разбойником считаете? Уверяю вас, я на это не способен.

— Нет, нет! Отдай деньги тому, от кого получил. Добрые деньги так просто в руки не даются.

— Да вы послушайте, чудаки. Так я же при богатых людях состоял. Подашь обед богачу, который с девками сидит да валандается, — и тут же рубль на чай. Подымешь с полу платок — полтинник. Вычистишь ботинки — двугривенный.

— Значит, деньги шальные, неправедные и поганые. — Мать отодвинула деньги с омерзением. — Спаси нас бог от них. Снеси обратно или выкинь в яму и закопай.

— Погоди, мать, — возразил отец. Он не мог оторвать от денег жадного взора. — Что поделаешь? В городе у всех деньги глупые, кроме рабочего люда. Прилетают деньги и улетают так же бестолково. А при гульбе и запоях деньги пьяные. Ничего, мы им найдем место.

Он начал считать деньги, и от волнения руки его дрожали.

— Только не скотину покупать на пьяные деньги, — сказала мать. — Нечистые деньги для этого дела, чай, непригодны.

— Ну ладно, — согласился отец. — Яйца приготовь, я их все-таки продам. А эти деньги в таком случае пойдут на сено.

Отец завернул деньги в тряпочку, сверток перевязал лыком, засунул сверток в старый подшитый валенок, валенок затискал в ящик, а ящик зарыл в подполье.

— Так-то целее будут.

После этого мать зажгла фонарь и пошла провожать Сеньку до постели, постланной на конюшнике на ворохе свежего сена, которое пахло пряно и ароматно. На сено кинули дерюгу; мешок, набитый куриными перьями, положили в изголовье; на окутку — отцовский кафтан. Давно Сенька не спал на такой славной постели.

— Если кафтан не погодится, в нем много блох, или жарко станет, а может, шерсть будет царапать лицо, возьмешь с загородки попону Гнедка, она полегче.

Мать перекрестила его молча. Сенька растянулся на дерюжке и тут же утонул в пахучем сене. Так было сладко лежать после тяжелой работы на вольном воздухе да еще после сытного ужина. Мать все стояла с фонарем в руке и озабоченно глядела на сына.

— Послушай меня, глупую старуху, Сенюшка, — сказала она. — Уж ты не пеняй на меня. Кроме добра, я тебе ничего не желаю. Христом-богом прошу — не ходи гулять на околицу. Кроме деревенских неприятностей да всякого худа, ничему ты там не научишься. Не твоя компания. Серость наша неприглядная. Возьми лучше книжечку — да и на травку под яблоньку. Шмели гудят, птички щебечут, одуванчики кругом — и читай себе да почитывай.

— Ну вот, мама! Неужели я дикарь какой, буду знакомых сельчан сторониться. Как-то даже нехорошо. Скажут, курса еще не кончил, а уж зазнался, нос подымает, точно барин.

— Ты хоть и не барин, а ученый, не нам чета. А они — девки, как ни говори, а все черная кость.

— Да ведь и я не белая.

— Нет уж, ломоть отрезанный… Гусь свинье не товарищ.

— Кто гусь, кто свинья?

— Тьфу ты, не перечь матери. Ой, не избежать мне горя с тобой. Горе мое горькое, — она завопила. — Не ходи ночью в проулки, где девок тискают, не якшайся с шантрапой. Не встречайся ты с Грунькой. Не узнаешь ты ее, она совсем другая стала. Неопределенный человек.

— Да ты не плачь только, не стану я с нею встречаться, коли тебе так надо. Ведь мы знакомы-то с нею только по работе в комбеде.

— Ну, ну, знаю. Да ведь молодо-зелено. А грех да беда на кого не живет.

Она смахнула с морщин слезы, еще раз перекрестила Сеньку и спустилась по лестнице вниз, держа фонарь над собою. И сразу темнота обступила его со всех сторон. Только в дырку повети глянула сверху яркая звездочка. А в хлеве внизу дышала корова, жевала жвачку, иногда возились куры на насесте или сонно хрюкала свинья.

Тело сладко ныло от работы, но голова была возбуждена до предела, и он не мог заснуть. Он все думал. Он думал о Груньке, от которой его предостерегала мать.

Грунька когда-то была активисткой в комбеде. Исполняла в спектаклях роли забитых девушек. Говорила робко, была круглолица, румяна, тоненькая, но пышногрудая. Выросла она в ужасной бедности. Мать — солдатка, имела пятерых детей и ходила по миру. Груньке на гулянку даже выйти не в чем было, и по праздникам она сидела на завалинке со старухами или одиноко бродила по лесу, собирая грибы и ягоды. Назло богатым Сенька открыто приходил к ней домой, чтобы поднять к ней уважение, подчеркнуть, как ее ценят в ячейке комсомола. Он проводил тогда в жизнь установку — «опираться на бедноту». Грунька охотно позволяла себя перевоспитывать. На ликбез пошла первая, сняла икону со стены, выступила на сцене и не пропускала ни одной политической беседы. Она нашла свою среду и была рада.

Изо всех сил Сенька старался ее развить. Она даже вошла в сельхозкоммуну, которую комбедовцы организовали на помещичьей земле. С тех нор как Сенька уехал учиться, Груньку он не видал.

Предостережения матери отдались в его сердце болью, и он не мог успокоиться.

Наступила глухая ночь.

Смолкла гармошка на селе. Но в тесном проулке за забором девки, сжавшись в круг, заунывно пели:

Голоса девок, эти знакомые простые припевки еще больше его растревожили. В них вся глубина девичьей печали, которая понятна была ему. Вдруг Сенька услышал, как в задние ворота тихо, робко постучали. Он приподнял голову, притаил дыхание и прислушался. Стук повторился настойчивее. Сенька слез с конюшника и отворил задние ворота. Там у рябины в лунном свете он увидел Груньку. Она осторожно шагнула навстречу ему и сказала умоляюще:

— Сенька, прости меня. Я к тебе с докукой.

И заплакала, склонив голову на грудь и утирая глаза уголком косынки.

— Ну, ну… Что тебе? — спросил Сенька.