Николай Кочин - Нижегородский откос

Тут в первый раз Лурьев оторвал от бумаг глаза и улыбнулся.

— Моя мать, бывало, тоже говорила, возвращаясь с Нижегородской ярмарки со связкой воблы за четвертак: «Ну вот, глядите, дети, какую невидаль гостинцев я вам накупила… Вконец разорилась».

— Я понял вас, товарищ ректор, — сказал Гривенников. — Вы мне напоминаете, что всякий вкладывает свой смысл в слова «богатство», «достаток». Но это — трюизм, кто с этим спорит. Может и связку кренделей баба считать за несметное богатство. Но ведь мои выводы строятся на целом ряде фактов, проверенных и неопровержимых. Вот, скажем, второй такой же факт. В юбилейный день института Пахарев заготовил в буфете огромное количество вина и угощения для своей зазнобы… Зазноба не явилась… Какая-то черная кошка пробежала между ними. И он угощал целую ораву собутыльников. Спрошу я вас опять: откуда деньги берутся?

— Я не знаю, — ответил Лурьев. — А вы знаете?

— В том-то и дело, что я умозаключаю. Никто иной не может снабжать его такими большими деньгами, как те, на Западе. Может быть, и Милюков руку приложил…

— А может быть, Керенский? Или наследник престола Кирилл?

— Все может быть. Они все там страшно активизировались после провала Савинкова. Дело Савинкова многому нас учит. Пахарев — тоненькая ниточка, но она есть для меня нить Ариадны, ведущая в логово зверя, именуемого империализмом.

— Смелость умозаключений ваша неподражаема… — опять улыбнулся Лурьев.

— Что вы улыбаетесь, товарищ Лурьев? Вы думаете, что я говорю неосновательно?

— Я ничего не думаю. Просто я не вижу фактов. А в нашем деле нужны факты, а не домыслы. Причем еще надо факты эти уточнить, проверить, понять, объяснить… А когда вы усматриваете связь студента Пахарева с иностранным капиталом в том, что деревенская девка купила пряников на базаре, а соседки сказали: «Какое у ней богачество — всю улицу угощала», — я на это могу только так реагировать: выяснить, на сколько копеек девка купила пряников и семечек и раздала их соседкам. Этот факт и будем анализировать. А сейчас анализировать просто нечего.

— Товарищ Лурьев, — не сдавался Гривенников. — Простите, но вы меня считаете за ребенка! Нахватал я фактов с потолка, а объяснил их с кондачка. Всякий аргумент для вас смешон и легковесен. А связь с Бестужевым, например? Ведь есть институтский протокол, в котором зафиксирована и заклеймена эта связь, общая в подрывной работе.

— Какая связь? В какой подрывной работе?

— Но Бестужев тоже взят под подозрение.

— Намечен, но не исключен.

— Раз подозрителен, то… Я все обосновал документально, — сказал он запальчиво, — Убедитесь в этом сами. Вот документ, вот документ! — почти выкрикивал он, раскладывая перед ректором протоколы с пространными показаниями свидетелей против Пахарева.

— Документ тоже составляется людьми и сам по себе ничего не значит без его анализа. Даже завещания на престолонаследие подделывались. А тем более свидетельства частных лиц легко и организовать, обмануть или вынудить.

Гривенников сгреб со стола и запихал в портфель документы, на добывание и составление которых он потратил массу времени и труда и которым ректор не придал никакого значения, и, чтобы не сдавать своих позиций, которые Гривенников все-таки считал неприступными, решил подойти к ректору с другой стороны.

Он принялся разъяснять ректору, что в своих выводах он исходил прежде всего из психологического понимания самой личности Пахарева, его быта, привычек, связей, личных побуждений, склонностей, воспитания и т. д. и т. д. Ректор впервые отнесся к нему со вниманием, он даже поднял голову и перестал писать. Это подбодрило Гривенникова, и он обрисовал со всех сторон личность Пахарева, и так здорово обрисовал, что все поступки его, характер и убеждения как раз совпадали со всеми показаниями опрошенных им свидетелей. Смелыми штрихами он нарисовал портрет морально неустойчивого, разложившегося и склонного к низменным наслаждениям человека, располагающего неограниченными средствами, бог знает откуда извлекаемыми…

— Он голосовал на комиссии за эту из Лукоянова… тоже исключенную… Я изучил их отношения. Из каких побуждений он мог за нее голосовать на комиссии? Только из корыстных. Он в нее влюблен и, следовательно, естественно, добивался ее и не хотел, чтобы она покидала институт. Вот вещественное доказательство — его стихи, они из конспиративных соображений помещены в тетрадке с лекциями по историческому материализму: «Дорогая, твой плащ голубой…» У нее не плащ, а пальто, и оно действительно голубое. Товарищ ректор, тут все так верно, что комар носу не подточит. Он пытался, как устроитель вечера, протащить ее на сцену, где она могла бы продекламировать что-нибудь крайне идеологически опасное, например стихи Есенина. Есенинщина, как вам известно, на данном этапе одно из самых зловредных общественных зол на культурном фронте. Между прочим, я побывал у нее на квартире, беседовал с хозяйкой. Пахарев преследовал девушку, это несомненно. В ее положении он мог и добиться, чего хотел. А может быть, уже и добился. Словом — криминал налицо. Он решился использовать свой авторитет члена пролетстуда и члена комиссии в личных целях. Девушка одинока, напугана, так легко ее поймать. Но мы пресекли замыслы вымогателя на корню.

Теперь ректор думал, прикрыв глаза ладонью. Гривенников усмотрел в этом знак согласия:

«Да и что еще он мог противопоставить моим несокрушимым аргументам»…

— Однако, — ректор поднял голову и пытливо посмотрел на Гривенникова, — для мелкого и корыстного человека, у которого развита проницательность только на дурное, явно выгодным было бы не защищать девушку, а публично от нее отречься. Кстати, как реагировала комиссия на этот его поступок, на его готовность перед всеми открыто взять под защиту опальную девушку? Я запамятовал.

— Комиссия осудила его за это, — ответил Гривенников нерешительно. — Его предложение отклонено большинством голосов.

— История занимательная. — Ректор резко повернулся лицом в сторону Гривенникова. — Поучительная история. Наверно, у этого студента хватало ума это предвидеть? А? И однако он защищал ее. Какой характер, узнаю по поведению комбедовца…

Гривенников проглотил слюну. Он был повержен на последнем этапе своей борьбы. Но прежде чем признать поражение, он вынул из папки, хватаясь как утопающий за соломинку, отзывы о Пахареве товарищей по институту, и показал ректору. Все отзывы были сугубо отрицательные и целиком совпадали с точкой зрения самого Гривенникова.

— А те отзывы, которые могли бы охарактеризовать Пахарева с положительной стороны, собраны?

Гривенников поколебался ответить сразу и прямо. Вопрос застал его врасплох. Такие отзывы у него имелись, они поступили вопреки его желанию, но он не приобщил их к делу. Они разрушали стройность его концепции и вносили диссонанс в его работу образцового обвинителя.