Николай Кочин - Нижегородский откос

Ректор ждал ответа, но Гривенников молчал.

— Надо было собрать и положительные отзывы и еще раз проверить материал. Не следует торопиться с выводами. Пусть выводы не предшествуют фактам, а идут за ними.

— Но ведь всем бросалась в глаза одна особенность его частной жизни. На какие средства он так широко жил? Стипендию Пахарев не получает, а от отца помощи — тоже, но посмотрите, как он живет? Шик, блеск, треск, рестораны, знакомства с пышными дамами, содержанки. Откуда эти возможности, эти деньги? Эти колоссальные суммы, которые он кидает на ветер. В ресторанчик «Не рыдай!», который он посещает каждый вечер, с десяткой незачем идти. Там нужны сотни. Источники этих средств пока не найдены. Но будут найдены. Одет Пахарев с иголочки: кто носит студенческие куртки из сукна диагональ? Да что тут говорить — улики неопровержимые.

Ректор улыбнулся грустно, и тут уж началось самое суровое разбирательство.

Пахарев, пробывший на родине около месяца, выследил все интриги Гривенникова и собрал доподлинные справки. Он был реабилитирован вместе с Бестужевым. Гривенникову пришлось-таки уйти из института «по собственному желанию».

Пока шло разбирательство, Пахарев пропустил часть лекций и зачетную сессию. Теперь он должен был просиживать не только дни, но и ночи, чтобы как-нибудь выкарабкаться из острого цейтнота. Сдав экзамены, он напоследок зашел в институт, чтобы попрощаться.

В институте учебные занятия уже закончились. Он был пуст и безмолвен. Только подле окна на стопочках книг притулились, скорчившись, две молоденькие студентки-первокурсницы и, как галчата, глотая воздух, долбили вслух конспекты лекций.

Нефедыч, увидя его, так весь и просиял от радости:

— Драгоценный Семен Иваныч, прозеленел-то весь, батюшка, вчуже больно. Ну вот и отлично, я сейчас одним духом Давиду Григорьичу доложу…

Он затрусил и вскоре вернулся, сказав, что ректор ждет. Давид Григорьевич был один в своей ректорской, сидел за столом. Он улыбнулся и подал руку:

— Ну, рассказывайте. Что к чему и как там?

— Сдал. Не очень блестяще. Но что делать? Товарищи-то уже на работу устроились.

— Хорошие ребята ваши друзья, не уклонились от своих обязанностей. Да и вообще-то ведь защищать права другого — значит защищать свои права…

Прощаясь у дверей, он вздохнул и добавил:

— Н-да! Право на высокое чувство надо выстрадать…

Пахарев на всю жизнь сохранил перед ректором глубокое благоговение в сердце…

Теперь он жил в комнате один. Только его постель и осталась в углу. На полу валялись исписанные тетради, замусоленные учебники, окурки, конфеты, корки хлеба. Запустение. Все товарищи разлетелись по разным местам страны. О! Эти вечные «причалы» и «отчалы» молодежи, подобно выводкам перелетных птиц, отлетающих из насиженных мест в далекие края, чтобы там свить свои новые гнезда.

Тетя Феня пришла в комнату утром, когда Пахарев еще спал. Он проснулся и вдруг увидел ее, убирающую мусор после студентов.

— Я сам, тетя Феня! Сам… Нахламили, черти, и уехали.

— А ты, видать, беззаботный, — сказала тетя Феня, — все дрыхнешь. Сколько же эдак можно? Другие уж давно к месту определились, денежки лопатой гребут. Вон Федор Петрович уж в новой шляпе щеголяет, в шагреневых штиблетах. Мне коробку конфет принес, сдержал слово.

— У Федора Петровича связи, — ответил Пахарев. — У него боевые товарищи с гражданской войны все на ответственных постах. А я без протекции, тетя Феня. Меня в городе не оставят.

— Эх, погляжу на тебя, какой же ты недотепа. Сходил бы в губком, похлопотал бы.

— Этого еще недоставало. Так вот меня именно они теперь и ждут, так уж обо мне и скучают.

— Ну как хошь. Только знай, скоро мы будем клопов морить, все кровати вынесем во двор. Всю мебель уберем к ляду. И ты отсель убирайся. Ночевать будешь на лестнице.

— Мне все равно. Что я? Разве Юлий Цезарь или Наполеон Бонапарт? Я — обыкновенный смертный. Меня баба на полосе родила и в подоле домой принесла. Буду и на лестнице. Бедность не порок.

— Все вы так говорите, пока студенты. И бедных страсть жалеете. А как только оперитесь, да вылетите из клетки, да на должность встанете — не подступайсь. Каждый вертелся как бес: тетя Феня, тетя Феня, ссуди четвертак на папиросы, завтра отдам. А там, глядь, при встрече и не кланяется.

— Ну вот, тетя Феня… Я же не такой.

— Все одним миром мазаны. Да ведь я не обижаюсь. Мало ли нашей сестры, старух, встречается в бедовой студенческой жизни, да каждую и помни. Голову-то надо с пивной котел. Ну, так ты иди к начальству скорее. Один-одинешенек остался, неприкаянный.

Он пошел к Бестужеву. Его встретила Катиш по-домашнему, в шелковом пеньюаре. На этот раз она была подчеркнуто любезна и даже, пожалуй, ласкова.

— У меня было предчувствие, что вы придете. Я выразить не сумею, как благодарна вам за Стефана. Это так благородно с вашей стороны, так благородно…

Она провела его в комнату Бестужева, в которой осталось все по-прежнему. Нестеровский Лев Толстой все так же висел на видном месте. Когда она стала рассказывать, что Бестужев не захотел остаться в Поволжье, а уехал в Мурманск, глаза ее налились слезами:

— И почему так далеко, в самый холод, я не понимаю. «Чем дальше, тем лучше, — говорит. — Дальше едешь — тише будешь… — Спохватилась: — Такого квартиранта я уже не найду. Студенты как перелетные птицы. С севера на юг, с юга на север снуют.

Она принесла книгу и отдала Пахареву:

— Это вам от него на память. Пахарев нашел в книге записку:

«Семен! Уезжаю сознательно от могил предков. За все доброе — спасибо. Наверное, больше не увидимся. Вы — человек, которому, может быть, суждено не потеряться в мире. У вас есть драгоценное свойство оберегать душу. Бестужев».

— Вы куда? Я сейчас приготовлю кофе.

— Спасибо, но мне надо торопиться. Разузнать что и как, я один остался неустроенным.

— Заходите иногда. Я тоже на службе. Рубль стал устойчивым и появились товары. Я — в ателье мод, модельером. Скоба, дом пятнадцать. Если понадобится, подберем и материю на костюм, и фасон. Всегда к вашим услугам.

— Я на моды неразборчив, да и не охотник.

Он пошел проведать и коммуну Ивановых. Там стоял дым коромыслом. Увязывались, укладывались к отъезду. Вещи была расставлены на полу, портрет Блока косо висел на гвозде. На составленных корзинах и чемоданах стояли бутылки с пивом, незатейливая закуска. Гости сидели на полу. Маша, красивая, холодная, неулыбающаяся, одетая, как монахиня, в черное, указала Пахареву место у стены:

— Хочешь пива, наливай сам.

Вдовушкин был навеселе, подвел к Пахареву завитую особу, пухленькую, с ямочками на щеках, и сказал:

— Моя благоверная. Зовут Клашкой. С незаконченным средним образованием. Чем хлопотать на месте, еду туда готовеньким. А ты как?