Николай Кочин - Нижегородский откос

— Да я же и места пока не получил.

— Тебе, брат, достанется в самом отдаленном районе, ибо все теплые места мы предусмотрительно заграбастали. Я еду к родным жены в Мурашкино. Отец уж прислал невестке заочное благословение.

Он потрепал жену по плечу:

— Женился, вот и будет у меня дом — полная чарка. А ты как по этой части?

— Да еще и не думал.

— Зато за тебя думают. Одна дева убивается, я знаю. Бесчувственный ты чурбан, хотя и вирши крапаешь. По глазам вижу, знаешь сам, кто по тебе сохнет.

Пахарев покраснел:

— Думаешь, Пегина? Все выдумки. У нас чисто товарищеские отношения, не больше. И ни с той ни с другой стороны не было даже намеков… или каких-либо таких мыслей.

— С твоей — да. Ибо — слеп. С ее стороны — трагедия.

— Пустяки!

— Давай сосватаю.

— Нет уж, не стоит.

— Тогда хватим на расставанье «по последней». Отец у меня пил всегда только «по последней» целыми неделями. И сын пойдет по стопам отца.

— Леонтий, нельзя! — Жена вырвала из рук Вдовушкина стакан и выплеснула пиво за окошко. — Я никакого алкоголя не допущу.

— Скована жизнь! — сказал Вдовушкин, и все рассмеялись.

Иванов укладывал столярный инструмент в фанерный ящик и одновременно рассказывал о Починках, куда он едет вместе с сестрой учительствовать.

— Починки — это центр цокающего диалекта. Там говорят: «чарь», «чай»… «Хоцу вскоцу, хоцу не вскоцу». И вот там-то Машеньке предстоит обучать детей русскому языку.

— Ничего не дается без усилий, — докторально заметила Маша. — Верблюду, чтобы достать колючку, и то надо натренировать тело…

— Да, вы знаете, — сказал кто-то из гостей, — новость: Адамович оставлен при кафедре Московского университета. Этот будет профессором. Вот уж умеет работать.

— Всякий может быть профессором, — сказала Маша, — стоит только захотеть научиться делать усилия. Без шлифовки и драгоценный камень не блестит. Вон Кораллов блестящих способностей, а пустышка. Вы слышали, он сочиняет куплеты для трактирных певцов, сам выступает с гитарой в качестве мелодекламатора.

— Все устраивается в этом мире, «выходит на круги своя» по Пифагору, — сказал Вдовушкин. — Прохожу я Балчугом и вижу вывеску: «Кустарные изделия Гривенникова»…

— Всю жизнь носил маску, — произнес Пахарев.

— Душа и маска — извечная социальная проблема, — заметила Маша. — Вон Поликарп уже делает карьеру: уехал подальше, на Кавказ. Но вот увидите, окажется, в столице. Ловок, увертлив. Привык стоять на виду. Таких я не люблю.

— Ты никого не любишь, — сказал Вдовушкин. — Чтобы любить, надо иметь сердце.

— А у тебя, Леонтий, кругозор двухспальной кровати.

— Согласен. Порок, — он ткнул себя в грудь, — никогда не подымется до величия ледяного целомудрия.

— Очень ослоумно, — отрезала Маша.

— Ты сурова в оценках людей, Маша, — ввязался в разговор Пахарев. — Поликарп талантлив и энергичен, а энергия — половина успеха.

Иванов возразил:

— Поликарп не так талантлив, как честолюбив. Маша угадала, но не все поняла. Честолюбие в некоторых случаях заменяет талант, если оно сочетается с доброй волей. Честолюбие возбуждает в таком случае все стороны души. Честолюбивые и добрые люди всегда ищут коллектив, деятельность. Честолюбие несовместимо с уединением… Слава и покой не укладываются под одной крышей. Недаром Поликарп избрал шумный город.

Чокнулись, перебрали памятные случаи из своей жизни. Грустно было расставаться. Еще около часа толпились в коридоре, восклицая, прощаясь друг с другом.

— Теперь мы станем все другими, — сказала Маша. — Каждый погрузится в свое новое дело.

— Ну, Пахарев, — сказал Иванов, — если достигаешь известности, про нас не забудь. Мы жили бедно, но содержательно. Тебе суждено много преодолеть. Учитель в провинции и швец, и жнец, и в дуду игрец… Прощайте, братцы, дайте я вас расцелую.

Расцеловались и разошлись.

Город спал, проходили, громыхая, последние трамваи. Пахарев шел пустынной улицей к студдому, грусть его разрасталась, и он знал, что этот момент отделяет его от прошлого непроходимым рубежом.

Утром он пошел в губернский отдел народного образования. В отделе школ густо толпился народ. Стучали машинки, шелестели бумаги, шептались люди. За столом, с открытым воротом и засученными по локоть рукавами, стоял Елкин. Только что он закончил вуз вместе с Пахаревым, а ему доверили ответственный пост. Неутомимый, целыми днями он разбирался в бумагах, приказывал, объяснял с полуслова угадывая просителя. Он одновременно и учился, и руководил, был членом многих комиссий, добровольных обществ и каждый день заседал.

Пахарев стоял одаль, у стены, и раздумывал, как подойти к Елкину, около которого все время не переставали вертеться люди.

— Ну что, Пахарев? — вдруг спросил сам Елкин. — Как дела-то?

— Да вот надо бы устроиться.

— Только на селе, — отрезал Елкин, не отрываясь от бумаг. Он разговаривал короткими фразами, — Только на селе. Вакансий больше нет.

Было очень занятно для Пахарева, что Елкин, как Юлий Цезарь, одновременно читал бумаги, выслушивал посетителей а давал подчиненным распоряжения и никогда не сбивался, не путался, не выказывал ни тени неудовольствия или раздражения, хотя со всех сторон рвали.

«Закалка!» — подумал Пахарев, невольно любуясь им. — Службист. По всему видно — далеко пойдет. Тверд как Бисмарк, работящ как муравей».

Пока Пахарев обдумывал решение, Елкин подписал несколько бумаг, удовлетворил нескольких посетителей, дал несколько распоряжений.

— Можешь себе представить — только на селе, — вдруг опять заговорил он в сторону Пахарева. — Хочешь получить назначение — получай. Не хочешь — оставайся на бобах.

— На селе так на селе, — ответил Пахарев. — Все одинаково.

— Каждый день ко мне ходят искатели золотого рая: оставь да оставь в городе или поближе к городу. Это — печальники о народе. Про народ любят читать, декламируют Некрасова: «сейте разумное, доброе, вечное», а непременно хотят подальше от того поля, где надо сеять «доброе, вечное»… и поближе к городу все места побрали. Свободные вакансии только в далеком захолустье. Например, село Павлово на Оке. Большое село, но железной дороги туда нет, шоссейной тоже. Ясно?

Он пытливо взглянул на Пахарева:

— Ну, ты не горюй. Это не беда. Зато летом — три часа на пароходе по чудесной Оке. Раздолье. Дотолкуемся?

— Да я согласен. Напрасно ты меня агитируешь, Елкин.

— Дело, дело! Успеха тебе. Школа имени Луначарского… Самая большая в районе. Богатое село, центр кустарного промысла. Там испокон веков изготовляют медицинский инструмент, замки, ножи, вилки. Земляк наш Петр Дмитриевич Боборыкин, как тебе известно, написал о павловцах сочинение «Русский Шеффильд». Вон куда метнул — Шеффильд! Сам Короленко, когда жил в нашем городе, выезжал в Павлово, его «Павловские очерки» читал сам Ленин.