Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Слова эти больно ударили Лазаря.

Радузев пошел. Шел он медленно, сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло вдруг что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.

— Стой! Сережка, остановись! Остановись! Стой! Стой, тебе говорят!

Радузев остановился.

— Верю! Верю всему, что ты сказал! Верю! Верю, друг мой...

Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря, судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это нечто большее, чем благодарность.

— Если бы так раньше... Если б ты знал, что ты подарил мне одним своим словом...

— Хватит романтики. Еще раз говорю: ты не совершил никакого преступления перед народом, перед революцией. Ты помог предотвратить катастрофу на площадке Тайгастроя. Ты незапятнан, что бы ни говорили о тебе Грибовы и Чаммеры. Верю твоей человеческой порядочности.

— Ох, спасибо... спасибо...

— Вот что теперь, Сережа. Ты укажи, где Чаммер. Мы схватим его — и поедем ко мне. Ты болен, серьезно болен.

— Схватим. Обязательно схватим. О, как я ненавижу его!

— Хороший ты, Сережка... Душа у тебя хорошая. Только свихнулся. Чего тебе ходить согбенному по нашей земле? Выпрями спину. Зачем считаешь себя пасынком в нашей семье? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя не станет казнить. Запутался? Так ведь запутался в каких-то своих моральных нормах. А преступлений не совершал. Чего тебе бояться? И на площадке вел себя честно. Струсил? Струсил. Конечно, надо было там же схватить этого изверга, схватить банду. Чего бежал? Зачем навел на себя тень? Стань со всеми нами рядом, в одну шеренгу. И выбрось страхи из дурной своей башки. Слышишь? Я — твой друг. Я ручаюсь за тебя всей своей партийной жизнью, честью, своим партийным билетом ручаюсь.

— Спасибо... Спасибо... — шептал Сергей растроганным голосом. — Ничего больше не надо... Сколько ждал... Какая тяжесть свалилась... Как легко дышать на земле...

Он закрыл лицо руками.

— Поживешь у меня. Лиза встретит тебя сердечно. Полечишься у хорошего врача. Ты весь в душевных язвах. Вызовем в Москву Любу и дочку. А потом решишь: захочешь, возьму к себе в институт, не захочешь — поедешь на площадку. Уверен, что тебя там встретят как родного.

— Спасибо... Спасибо... Ну, пошли! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на «Метрополь». — Чаммер там...

— Там? Что он там?

— Укрывается под видом официанта. Вызови кого следует. — Радузев кивнул в сторону Лубянской площади.

— Ладно.

Лазарь зашел в ближайшую телефонную будку и позвонил.

— Все в порядке. Сейчас будут. Ты мне хоть издали покажи этого мерзавца. Просто невтерпеж.

Минут через пять Радузев указал на худощавого человека, с явно фальшивыми усиками и бакенбардами. Официант расставлял приборы на столике близ окна и был хорошо виден с улицы.

— Такая падаль... Палач. Висельник...

— Попил он и моей кровушки, изверг, — добавил Радузев.

Чаммер вдруг глянул в окно. Несколько секунд смотрел он не отрываясь. Глаза его приковались к лицу Радузева, освещенному фонарем.

Быстро собрав тарелки, он устремился в подсобку. Лазарь и Сергей кинулись вслед. Все произошло в один миг.

Вместе с оперативными работниками искали его в подсобке, на кухне, во дворе, всюду...

— Фу ты... до чего глупо получилось... — вздохнул Лазарь, когда Чаммера нигде не удалось найти. Он ненавидел себя в эту минуту, как только можно ненавидеть. — Выпустить такую гадюку... Из самых рук. Такую гадину... И куда он мог провалиться?

— Да, конечно... Вы были неосторожны. Но не отчаивайтесь, — утешали его. — Чаммеру все равно не уйти, раз он на нашей земле. Найдем. Хоть на дне моря. Не беспокойтесь!

Но это не утешило ни Лазаря, ни Сергея. Простить себе такую оплошность они не могли.

Февраль, март и апрель тридцать второго года были на площадке месяцами самой напряженной работы: заканчивалось оборудование вспомогательного хозяйства, вводились в строй агрегаты, готовились кадры эксплуатационников. На площадке работали тематические кружки, курсы горновых и сталеваров, школы рабочих массовых профессий.

В доменном и мартеновском цехах, в прокатных цехах продолжалось строительство объектов второй очереди. К ноябрьским торжествам готовились прокатать на блюминге свои слитки, а в рельсобалочном — рельсы и швеллеры. Работа на площадке усложнилась. Стало труднее и руководителям и среднему техперсоналу. Особенно жаловались инженеры, ведавшие коммуникациями: одновременно укладывались три линии водопровода: питьевой, промышленный и оборотный, сеть теплофикации, сеть электро- и газоснабжения. Только одна хозяйка подземного царства, — как звали Голубкову, девушку-инженера, начальника сектора генплана проектного отдела, — знала, где что лежало, где что должно лечь, и Бунчужному пришлось подписать специальный приказ, чтобы никто не смел без ее разрешения вторгаться в это сложное подземное царство.

Соцгород рос, появлялись новые кварталы. Молодые строители, щеголяя приобретенными познаниями, говорили, что они не просто строят социалистический город, а накладывают генеральный план Тайгаграда на местность.

В конце марта пошла первая очередь коксовых печей, своим коксом комбинат был обеспечен. В доменном с апреля перешли на трехсменную работу: готовили к пуску не только экспериментальную печь, но и домну-гигант.

За неделю до задувки печей комсомольцы устроили субботник: засы́пали ямы, свезли к третьей домне остатки стройматериалов, арматуру. Монтаж и оборудование ЦЭС, воздуходувки, воздухонагревателей, газоочистки, бункеров, рудного двора, копрового цеха, вагонов-весов уже оставались позади. Наступил самый ответственный период опробования и приемки агрегатов. Комиссия, в которую входили московские и местные специалисты, испытывала механизмы.

Несмотря на самую тщательную подготовку печей к сдаче, члены правительственной комиссии каждый раз находили недоделки. На ликвидацию этих недоделок бросали комсомольцев: ребята, как кошки, взбирались на печь, на воздухонагреватели, и начиналась пневматическая клепка или слепящая глаза электросварка. На самую ответственную верхолазную работу обычно набивался Павлушка Сироченко, любивший свою профессию и гордившийся тем, что он электросварщик-верхолаз!

Стоял конец апреля, не по-сибирски теплый, напоенный запахом пробуждающейся тайги, и среди работы все чаще вскидывали люди глаза к лазоревому небу, глядели на реку, вскрывавшуюся от льдов, очень широкую, в проталинах, как бы выпуклую. Тайга отступила на десятки километров, но она ощущалась не только в густозеленой оторочке пихт и лиственниц, но и в запахе, в шуме, во всем, что составляло ее большую, многообразную жизнь.