Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

За окном скрипели цикады, и казалось, что в комнате заводят ключом стенные часы. И после крикливых американских светореклам, тряских надземок, бензинного перегара, истерических гудков, сигналов очень легко и привольно дышалось теперь на зеленой площадке, укрытой таежным лесом и горой Ястребиной.

Вечером, когда над тайгой высоко поднялась выпуклая, неправдоподобно большая луна, в лагерь путейцев-строителей прибежала запыхавшаяся Женя.

— Ты как сюда попала? — накинулся Журба.

Женя небрежно ответила:

— Подвезла машина.

— Никакой машины не было!

— А тебе что?

— Смотри, Женька, так погоню, что больше не захочешь.

На девушке та же одежка — вязаная кофточка и сатиновая юбка, только вместо разбитых башмаков — сапоги, а голова повязана голубой косынкой.

— Как решилась одна идти тайгой? На ночь глядя...

— Я не к тебе. Не воображай. Пришла сказать, что приехал Гребенников.

— Где он?

— На рудники ездил.

— Ну, что он?

Она молчала.

— И для этого ты после рабочего дня пришла сюда?

— Для этого. Ну, я пошла. До свидания!

— Постой! Куда ты?

— Некогда. Можешь проводить, если хочешь. Впрочем, не надо. Где твоя палатка? Я, кажется, немного устала. Бежала всю дорогу. Боялась, что ты спать ляжешь. Чем это у вас пахнет?

— Медведицу сегодня хлопнули. Хочешь, угостим медвежатиной?

— На что мне твоя медвежатина!

— Чудесное мясо! У наших ребят пир с утра.

— Не хочу. Пойдем лучше к тебе в палатку. Я посижу немножко, отдохну и пойду.

— Неудобно, Женя. Рабочие еще что-нибудь подумают.

— Мне все равно. Лишь бы я знала, что ничего у нас никогда не было и не будет.

Женя пошла по таежной тропинке назад, на свой участок.

— Женька! — он схватил ее за руку. — Ты доведешь себя и меня...

Ему захотелось ее поцеловать, но он оттолкнул ее, даже не притянув.

— Я знаю, что ты любишь меня, Николай. Зачем притворяться? Но это ни к чему. Запомни: никогда я не стану твоей. Ни другом, ни подругой. Не хочу. Я могу тебя обнять, если хочешь. У тебя такие усталые глаза. Я поглажу твои брови. И свою руку положу на твои губы. Только это все так, по-братски. Вот если б ты сразу, когда мы ехали на машине и шептались под плащом, или в тайге, в палатке, когда ты читал Маяковского, и еще, когда я ждала тебя, а ты там наслаждался беседой с алтайцами и не думал обо мне, а я мучилась, — тогда я еще могла бы полюбить тебя и стать твоей женой. О, ты не знаешь, как я могу любить! Но это прошло. Я могу теперь даже остаться вдвоем с тобой — и ничего. Впрочем, я может быть чуточку и люблю, но для меня чуточку любить — значит, не любить вовсе.

— Женька, хватит. Ты чудная! Но к чему эта песня без слов? Или вернее — слова без песни?

Глаза Жени были печальны.

— Прощай! Я пойду и буду думать о тебе. Ты чужой. Всем, всем чужой. Зачем только повстречался? Дорожка моя такая маленькая, вот как эта таежная тропка. Мне хорошо было без тебя. У меня теперь в группе славные ребята. Неужели думаешь, что Николай Журба — это целый мир? Что в его золотых кольцах, в хмелю его волос — счастье? Неужели только твои руки — это руки, которые я могла бы целовать? И что твои ладони созданы только для того, чтобы я могла уткнуться в них лицом и плакать? Мир велик. И я поняла, что жить без любви — значит, жить без оков. Зачем мне твои кандалы? Поцелуй меня, если хочешь, и я уйду. Только в лоб. Я знаю, ты хочешь поцеловать в губы, но не надо — только в лоб.

— Я ничего не хочу. Ступай. Ты как исступленная. Ты все убеждаешь себя в чем-то. Зачем?

— Да, я исступленная, но разве я не вижу, как ты светишься, когда я прихожу? Разве, если б меня не было на площадке, ты не чувствовал бы себя одиноким? Другого полюблю, а тебя нет. О, ты не знаешь меня.

— Иди. Иди, Женя. Милая. Я, кажется, действительно, дойду до того, что упаду к твоим ногам...

— Вот к этим?

Она чуть приподнимает юбку, и ему видны ее ноги подростка, с круглыми коленками.

— Разве можно упасть к таким сапогам? Сколько на них грязи. Я шла и за собой тянула пласты. И я вымыла свои ноги наспех. Ну, иди в палатку. Спи. И ничего дурного не думай. И пусть тебе приснится красавица, которой я вцеплюсь в волосы...

Он обнимает ее за тонкую талию, она прижимает его руку к себе, и они идут по тропе.

— Прощай! Пусть хранит тебя судьба! — Журба целует ее в волосы.

Женя идет, а он глядит вслед. Обернется? Нет. Идет. И за ней — черная тень.

— Женька! Же-е-ня!

Разбойничий свист раздается в ответ, но Женя не оборачивается.

«Какая она... Разве можно быть такой непосредственной? Такой обнаженно правдивой? Странная, чудная девушка. Однако сердцу не прикажешь. То, что было однажды там, в краевом центре, в комнате Абаканова, в канун нового года, прошло. И не вернется. Тогда сердце звало ее, а теперь нет».

Записку Гребенникова Журба получил вскоре после ухода Жени. Люди еще сидели вокруг костра и ели жареную медвежатину. Аппетитный запах далеко разносился вокруг.

— Хороша! — восхищался Яша Яковкин. — Спасибо медведице. Ем в первый раз.

— Эх, бывало... — задумчиво восклицал старик Безбровый. Он уже наелся, но кусок ароматной медвежатины держал в жирных руках.

Много лет ходил Безбровый в сибирских старателях, вечных скитальцах, упрямых искателях счастья, охваченных мечтой набрести на сказочный клад, стать обладателем несметного богатства. По глухим местам, по ключам и падям, вдали от селений и заимок, с лопатой, кайлом, топором ловил он весной и летом быструю полую воду — помощницу в нелегком труде. Не поймаешь воды, убежит с ней надежда. На целый год убежит.

Сноровистыми руками копал Безбровый канавы, подсыпал землю под быстрый водяной ток, долбил киркой породу, и порой нет-нет да приносила эта вешняя вода удачу.

Что говорить... Бывало... И он не один.

Заполучит старатель мешочек проклятого, облитого потом и кровью золотого песку,— и прощай прииск. Не имея ни своей земельки, ни своей избенки, ни кола, ни двора, оборванный, в тяжелых сырых онучах возвращался Безбровый, как дикий зверь, в ближайшее жилье, где его ждали глазища скупщика, хищная ухмылка кабатчика, бесстыдная ласка продажной девки.

Желтое счастье быстро таяло в руках, и хмельной, опустошенный брел Безбровый часто без рубахи, в одних портах, на новое место в еще большую глушь, брел, проклиная судьбу и людей.

На приисках редко возникали селения: все тут было случайным — люди, золото, счастье. Богатство и надежда быстро исчезали, промывались, и только всполошенная лопатами да кирками, изуродованная язвами земля рассказывала о страстях и лихорадочном бреде золотоискателя.

Так и состарился Безбровый, а счастья не нашел. И хмур был, и слушать не любил, когда рассказывали другие. Сам рассказать мог, эх, чего бы не рассказал, если бы сердце открылось, но сердце было на ржавом замке, и душа походила на те прииски, которые бросали после тяжкого бреда.