Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Зайди в парикмахерскую. Соскобли шерсть, детей пугаешь!..

Когда человек счастлив, в нем все пенится, бурлит.

В каждом взрослом живет подросток, в каждом серьезном человеке живет озорник. Это хорошо знал Журба. По своему характеру он не переносил легкомыслия ни в работе, ни в быту, не понимал, как можно равнодушно или халатно выполнять порученное дело. Ему свойственно было не только увлекаться новым, но и сохранять в своем увлечении педантичность.

Но озорной подросток сидел и в нем. Порой — это бывало в дни удач, успехов — с удивлением узнавал он в себе того самого Кольку, который когда-то мог отбить замок у понравившейся ему шлюпки, стоящей на приколе, и отправиться на часок-другой в каботажное плаванье, или взобраться на колокольню сельской церковушки и оттуда спрыгнуть с дедовским брезентовым зонтом на стог сена, возвышавшийся на церковном погосте.

Подросток жил в нем и тогда, когда он являлся в биллиардную. С видом простачка он восторженно восклицал при каждом ловком ударе или причмокивал языком, когда шар на волосок отклонялся от правильного направления. Игроки, как известно, любят новичков, их тотчас замечают, их каждый готов научить уму-разуму. Неумело, с осторожностью, как стеклянную палочку, брал Николай кий, долго приспосабливался и ударял с такой неловкостью, что шар едва откатывался на десяток сантиметров. Это было до того забавно, что биллиардисты наперебой предлагали ему сыграть партию, давая половину шаров «фори».

Он охотно соглашался, проигрывал три-четыре партии, а потом вдруг с треском, с пробоем клал с кия восемь шаров и при всеобщем изумлении покидал биллиардную.

Подобное проделывал он и с шахматистами-любителями. В вагоне поезда, в фойе кино, в сквере он пристраивался к играющим, «болел», подавал такие советы, что на него смотрели, как на младенца. Потом ввязывался в игру, путал ходы, называл каждую фигуру по своему: туру — дальнобойным, пешку — дивизией, королеву — авиацией, проигрывал, а потом подряд выигрывал с блеском несколько партий и, ухмыляясь, уходил с видом напроказившего школьника.

Справившись с делами, — настроение было чудесное! — он решил, по совету Гребенникова, зайти в парикмахерскую: это было на следующий день после отъезда Гребенникова в Москву. До отхода поезда оставалось часа три.

Остановившись на центральной улице возле широкой стеклянной двери, откуда несся неистребимый запах парикмахерских одеколонов, Журба нацелился было юркнуть в вестибюль, как увидал напротив щиты, извещавшие об очередном кинобоевике «Аэлита».

Недолго думая, он перемахнул под свисток милиционера улицу и очутился в прохладном подъезде кинотеатра.

У каждого свои слабости. Журба любил внезапные набеги на зрелища днем, когда публика собиралась самая беззаботная или сугубо деловая, обремененная детьми, которые в эти часы пребывали в школе или детском садике.

Обычно на дневных сеансах одинокая скрипка жалко чирикала под аккомпанемент разбитого пианино, на столе кто-то разбрасывал сухие костяшки бело-черных крапчастых домино, кто-то садился за партию шашек или за растрепанный журнальчик. Но Журба знал, что в кино никогда еще никому не удавалось закончить ни игры в домино, ни прочесть до конца рассказ. Едва люди начинали входить во вкус игры или чтения, как по залу рассыпа́лась нервная дрожь звонка. Бодро настроенная публика вжималась в двери, как сляб в обжимной стан. И тут, в зрительном зале, сразу обнаруживалось, что людей мало, мест много, можно сесть, где кому вздумается.

— Мне бы хорошее местечко для одинокого холостого мужчины! — обратился Журба к кассирше, просовывая голову в деревянную трубу, соединяющую через стену вестибюль с кассой.

Оттуда ответ:

— Сеанс начался.

— Ничего. Я подключусь...

— Как хотите.

Получив розовую бумажку на предстоящее счастье, он забежал в буфет, купил два пирожка с какой-то липкой начинкой и ринулся к двери.

— Свет! Свет! — зашикали на опоздавшего.

Он окунулся как бы в гигантскую чернильницу. Ничего не различая, побрел куда-то наугад, вытянув руки с пирожками. И куда ни шел, всюду натыкался на головы, на ноги.

— Бродит...

— Не мешайте! — зашикали сбоку.

И вдруг чья-то сердобольная рука сжалилась. Он протиснулся в узкий ряд, придавив мягкие колени, и сел, не будучи, впрочем, уверен, что садится на свободное место.

Теперь настало время разделаться с яством. И пока мелькали кадры кинохроники — хронику он любил более всего — Журба, проголодавшись, с удовольствием поедал пирожки с яблочным повидлом.

— Хватит вам есть! — шепнул голос соседки. Должно быть она оказалась той сердобольной женщиной, которая помогла ему выбраться из тьмы ночи.

— Мешаю? Хотите, поделюсь! — и он протянул пирожок, завернутый в тонкую бумажку.

— Сидите тихо!

Через минуту он ощутил руку, заблудившуюся между подлокотниками кресел. Это не входило ни в какие планы. Кинохроника с калийными солями Соликамска и первомайским парадом физкультурниц сменилась белым мигающим полотном, на котором смешно заплясали какие-то перевернутые надписи, гигантские цифры и зигзаги.

Озорной юнец заговорил снова, и Журба принял вызов судьбы: рука была отнюдь не мужская. Ему захотелось рассмотреть соседку, но в белом сплетении лучей, выходивших из крошечного окошечка кинобудки, ничего, кроме носика, не разглядел.

Боевик оказался далеко не выдающимся, Журба сказал об этом соседке. Глаза, уже приглядевшиеся к темноте, позволили отметить пустоту в зале: ни спереди, ни сзади у них никого не было; они стали непринужденно болтать о том, о сем.

— Пустите мою руку... — сказала вдруг девушка, когда сеанс явно стал близиться к концу.

— Я успел к ней привыкнуть...

— Придется отвыкать...

— «Забыть так скоро?»

— «Мы сидели вдвоем...» — в тон пропела соседка.

— Вот что, давайте, если без этого нельзя, знакомиться по-настоящему, — сказал он. — Я после сеанса уезжаю. Хотите, поедем на вокзал вместе. У нас, надеюсь, найдется о чем поговорить за столиком в ресторане. Я с утра не ел, голоден, как отшельник в пустыне.

Соседка усмехнулась.

— Этак бог знает что можно подумать обо мне!..

Снова на экране замелькали белые пятна, и он отвернулся к соседке: беретик сидел безупречно, да и хозяйке его было лет двадцать пять.

— Что вы смотрите? Не узнаете?

Она хитро сощурилась.

— Не разыгрывайте, пожалуйста!

— Хороший розыгрыш! Я вас даже в темноте узнала.

— Узнали?

— Разве вашу бороду можно забыть!

Смеялась она великолепно, от души, и он заслушался.

— Нет, вы бог знает что подумаете обо мне. А это не следует. Мы соседи.

— Соседи?

— Соседи по коттеджам. Я переводчица мистера Джонсона. Лена.