Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Профессор чем-то заинтригован. Он подпирает подбородок пятерней; открывается багровая складчатая шея. Лоб у девушки в мелких зернышках пота, Надя встречает взор профессора и смущается. Она смотрит на свои ноги — они без чулок (не станет же надевать единственные выходные!), низ короткой юбки испачкан мелом. Она счищает его рукой, но ладонь тоже в мелу. Сердясь на себя, на нелюбимого профессора, девушка поднимает голову и спрашивает резко:

— Я свободна?

Штрикер чем-то удивлен. У этой студентки, кроме всего прочего, еще и необыкновенный голос, низкий, виолончельного тембра. И потом... Такая забавная родинка на губке...

Чтобы задержать девушку, хотя с академической стороны, так сказать, вопрос ясен, профессор говорит:

— Расскажите, что вы знаете о богатствах Урала.

Вопрос прямого отношения к конференции не имеет, но Штрикер любил «заползать» в смежные с его наукой области. Он занимался конструкцией пламенных печей, работал втихомолку, для себя, и студенты могли ждать, что он задаст вопрос еще и из этой области.

Коханец называет известные месторождения железных, медных и других руд, пространно рассказывает о запасах солей, о сланцах, кобальте, кадмии, ванадии, — перечню нет конца (это, впрочем, знает не хуже ее любой рабфаковец!), но профессор не отпускает студентку.

Наконец, он снимает пенсне.

— Что ж, садитесь, пожалуйста.

Штрикер безразличным взором пробегает список по журналу.

— Коллега Волощук!

Широкий, в сетке, похожей на плетенку венского стула, смуглый от загара Борис Волощук сменяет Надю у доски. Профессор провожает мутным взглядом девушку, пока та не садится, и ставит «весьма» в свою записную книжку в синем тисненом переплете.

Жена профессора Штрикера, Анна Петровна, обычно проводила самое беспокойное для себя время года — осень — дома.

После южного моря она томилась в родном городе, где ее знали, кажется, все.

За широкими окнами нового профессорского дома тополи сбрасывали листья. Квартира с кремовыми занавесями на окнах наполнялась бледным светом. В серебристо-черной крышке рояля, у которого она любила сидеть, даже не играя, отражалось лицо. Анна Петровна смотрела на полированную поверхность, ставила на пюпитр ноктюрны Шопена, но руки редко поднимались к клавиатуре.

Все было хорошо, богато, даже роскошно в этом доме, и все это было не то, не то, не то... Жизнь сложилась не так, как мечталось в девичьи годы скромной девочке из обедневшей чиновничьей семьи, и было жаль себя. Шел тридцать первый, и хотя лицо оставалось молодым, как в двадцать, царапины времени коснулись глаз, щек, губ.

По вечерам она слушала заграницу. Но от музыки становилось беспокойно, и она снимала наушники, больно давившие виски. Было горько, что девичьи годы прошли безвозвратно, что жизни не идти вспять.

Случилось так быстро, необдуманно. Она решила поступить в горный: за плечами гимназия, небольшая учительская практика, ей шел двадцать первый. Это было в двадцатом году. Ее внешность привлекала взоры профессоров и студентов. Настойчивей других добивался ее внимания Штрикер. Он был старше вдвое. Но чем больше она избегала встреч с ним, тем упорней был он в своих притязаниях. Его захватила тяжелая, могучая страсть сорокадвухлетнего мужчины, вдовца, физически здорового человека, и эта страсть заставила сделать предложение студентке.

Анна хотела учиться, работать вместе с мужем, жить его жизнью ученого, изобретателя; хотела войти в мир, который казался ей загадочным. Но скоро увидела, что ошиблась. Глубоко ошиблась. Оставалось терпеть, терпеть и терпеть...

Он любил ее тем сильней, чем больше понимал, что не может покорить ее, сломить сопротивления. Его приводило в бешенство, что она, студентка, находилась среди юношей, обращавшихся с ней запросто, как с товарищем, говоривших ей «ты», что у нее были свои, отдельные от него интересы, что она играла с институтскими товарищами в волейбол, участвовала в товарищеских состязаниях, одевалась в тугую майку и байковые широкие штаны, в самодельные тапочки, как сокурсницы. Его бесило все — ее жизнерадостность, смех, улыбки, внимание к другим.

Он измучил ее подозрениями, упреками и добился того, что она, в конце концов, ушла с третьего курса. И вот она — «просто скучающая дама... Безделушка в доме...»

Годы шли, обходя ее, она могла хоть сейчас сесть за учебу, играть в тапочках и майке в волейбол, могла, но не имела права. Штрикер связал ее жизнь, хотя и не покорил душу.

Да, ей казалось, что она оставалась прежней, все как бы застыло на том двадцатом, но это было не так. Прошло десять, мучительных десять лет.

На проспекте Карла Маркса звонил трамвай — его остановка находилась близ горного. Анна Петровна в минуты тоски ходила из комнаты в комнату, отбрасывала занавес, смотрела на Октябрьскую площадь, на свет фонаря, на Исторический музей.

Напротив, через проспект, в многоэтажном доме жили студентки металлургического и горного институтов. Утром и перед сном молодежь занималась физкультурой. Днем к юношам приходили девушки, студенты усаживались за стол и подолгу не отрывались от книг, от чертежных досок. Иногда она брала бинокль и смотрела по очереди в каждое окно. «У них жизнь. У них будущее. У меня ничего...»

Однажды она увидела в окно юношу, который привлек ее внимание. Это был Митя Шахов. Он также заметил молодую женщину. Они виделись почти каждый день в одно и то же, примерно, время после лекций и даже улыбались друг другу на расстоянии, но никто из них не сделал шага, чтобы познакомиться.

— Я получил приглашение в Москву, на совещание! — сказал жене Генрих Карлович, целуя руку.— Может быть, поедем вместе?

Отняв руку, Анна Петровна пожала плечами.

Штрикер был радостно возбужден и не скрывал торжества: именное приглашение на совещание в ВСНХ его, специалиста-сталеплавильщика, чего-нибудь да стоило!

Это случилось в конце лета 1930, после назначения Григория Константиновича Орджоникидзе председателем ВСНХ.

— В Москву? — Анна Петровна зевнула. — Как хочешь.

Излучая солнечное тепло, полученное на южном море, Анна Петровна, загорелая, желанная, в домашнем легком платье, казалась красивой как никогда. И это безразличие ее сейчас, в минуту радостного возбуждения, было особенно обидно. Он отбросил плюшевый альбом с фотографиями на диван и нервно заходил по гостиной. Анна Петровна отошла к окну.

— Анна, — сказал он дрожащим голосом, — мы не раз говорили о наших отношениях...

— Что ты хочешь от меня?

— Анна! Объяснимся, наконец, начистоту. Поговорим серьезно. Я не могу больше... Каждый день живешь в ожидании чего-то непоправимого. Так с ума можно сойти...

— О, боже... — она непритворно вздохнула. — Когда это кончится...