Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Женя, это не в твоем стиле. Ты серьезная девушка. Зачем так, по-обывательски?

— А что? Разве неправда? Я ошиблась. Прости. Конечно, она лучше. У нее нет рваной щеки, как будто я виновата... И она инженер... А я — девчонка...

Слезы вот-вот могли прихлынуть к глазам, веки отяжелели, и Женя резко отвернулась. Он взял ее за руку.

— У нас с тобой, Женя, есть чем дорожить. Я никогда не забуду наших дней. Два года работали вместе, были, как брат с сестрой. Ты мне, может быть, самый близкий человек на площадке. Помню — и как ехали, и как жили в бараке, и как ты приходила поздним вечером одна в тайгу. Все помню. И ничто не изгладит этих воспоминаний. Но у нас не получилось того, что могло получиться. Не знаю почему. Разве тебя нельзя любить? Разве ты не можешь принести счастья? Но у нас не вышло. И никто в этом не повинен... У нас с тобой разлучницы нет и не было. Не соединила нас с тобой жизнь. И давай останемся друзьями. Твой уголок в моей душе никто не займет. И против Нади ты ничего не должна иметь. Она ничего не знает. И пусть ничего не узнает. И нам незачем ее печалить.

— Все? — спросила Женя.

— Сердишься?

— Нет. Я счастлива. Я рада... Я готова вспорхнуть вон под то облачко и запеть, как жаворонок...

— Не думай ни о чем дурном. У меня к тебе все самое хорошее.

— До свидания. Привет твоей красавице! — и Женя побежала к бригаде Ванюшкова.

— Что у вас тут произошло ночью? — спросил Журба бригадира Белкина, рассудительного, средних лет человека, придя на его участок.

Белкин молчал.

— Какая-то, извините, контра закопала тачки и обвалила края котлована...

— Чорт знает что творится. Кого подозреваешь?

Белкин думал, думал и, наконец, ответил:

— Никого не подозреваю, в моей бригаде, кажись, нет таких. Из чужих, должно.

— Надо глядеть в оба, зорко поглядывать. На площадке люди разные. А теперь скажи, кто это у вас Сироченко?

— Да вон.

Журба увидел молодого рабочего с простодушным лицом, неряшливо одетого; порты едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал с прохладцей: копнет и постоит; когда заметил, что следят за ним, поднажал; и лопатка у него была неказистая, с короткой ручкой.

— Это ты товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.

Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.

— Ты — Сироченко?

Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была заправлена в порты, и хитровато глянул секретарю партийного комитета в глаза.

— Ты — Сироченко, спрашиваю?

— Я... А что?

— Читал, что про тебя пишут?

— Грамотный! — он пытался быть развязным, но не получалось.

— Что скажешь?

— А что мне говорить?

— Значит, выдумали? Зря оклеветали?

— Один раз выпил, так что? На свои! А малярия у меня давняя. На Алтае подхватил.

— Раз оклеветали, чего молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему честь человека у нас ничего не стоит?

— Да я не жалуюсь. Чего пристали!

— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так оставить. Я вот пришел поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, как у нас неправильно поступила редакция, напав на честного, непьющего труженика.

— Реабилитировать хотите? — спросил парень насмешливо.

— А ты откуда знаешь такое словцо?

Парень вздернул подбородок.

— Пять групп кончил!

— Ты один здесь?

— С отцом.

— Отец где работает?

— Верхолазом.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?

— Да чего вам надо? Кто вас просит?

— Не груби!

— Я не грублю.

— В армии не был и, вижу, не знаешь дисциплины.

— Не был — так буду...

— Так вот, смотри. Подтянуться надо. Чтоб не расписывали тебя в газете.

— А мне что? Пусть расписывают. На то она газета!

— Ты лучше прямо, начистоту, скажи: грех был? Да? Говори, я тебе зла не желаю.

— Пью на свои, кровные, не на чужие... И не маленький!

— Конечно, запрета на водку у нас нет, пей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе семнадцать лет, перед тобой все впереди. На что тебе водка? Если у тебя на душе что, досада какая-нибудь — в жизни всяко бывает — почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь?

— Со всеми нами не наговоритесь!

— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкает на водку.

— Если и скажу, так не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха Роликову.

— А в чем дело?

— А в том, что не по душе мне работа землекопа. И все равно работать не буду. Нашли дурака!

— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?

— Сварщика.

— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие. Нет, два условия: первое, ты бросаешь пить; второе, на то время, пока я буду вести переговоры с начальством, ты по-настоящему станешь относиться к работе, хотя она тебе и не по душе. Договорились?

Сироченко подумал, подумал и коротко буркнул:

— Видно будет...

— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Отвечай, устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе, парень ты молодой, способный, любишь книги, значит — любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать учебу? И в этом помогу. Только требую, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, симулируешь! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?

— Посмотрим...

Ничего не добившись, Журба пошел на следующий участок. «А парень занятный. Придется взять его на заметку».

Высоко в небе стояло солнце, оно не двигалось, и ослепительные лучи заставляли прикрывать лицо рукой. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам. Где-то поблизости, в цехе, должна была находиться Надя.

Три дня назад они ушли в тайгу, сидели под березкой на берегу реки, слушали журчание воды, быстро несшейся по каменистому ложу. Шумели лиственницы под ветерком, пробегавшим по верхушкам; на землю осыпались желтые иголочки и золотистая кожура. Потом они, взявшись за руки, шли по скалистому берегу, по крутым извилинам, поднимались выше и выше, откуда открывался вид на цепи гор.

Он рассказывал Наде о приезде в тайгу, о первых месяцах суровой жизни, о зимовке, а она слушала, как сказку.

Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова подошла Надя.

Девушки в тоненьких, как папиросная бумага, много раз стиранных юбчонках сидели бок о бок на лопатах. Был обеденный перерыв. Девушки с любопытством глянули на подошедшую. «Молодая, а, говорят, инженер!»

— Это ты, Фрося? Где была, что не видела раньше? — спросила Надя.