Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— На рельсобалочном. Узнали?

— Как не узнать!

— А я смотрю и думаю: признаете или нет?

Фрося хитро улыбнулась. Она была недурна — рыжеволосая, задорная, вся какая-то приятная, чистенькая.

Надя села возле Фроси.

— Как же вам тут, девушки? Не скучаете?

— Хоть и скучаем, так что поможет!

— А живете где?

— В девятом бараке.

— Как устроены?

— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.

— И набить нечем: ни сена, ни соломы.

— Хоть бы стружек отпустили!

— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.

Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый. Был он строен, подтянут.

— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с рельсобалочного?

— Оттуда. В доменном первый день.

— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами об этом? Знаете, что к Первому маю пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один известный профессор. И мы должны помочь ему решить научную задачу. Она имеет большое значение. Хочет профессор получить хороший металл. А из хорошего металла машины будем строить. Без машин, сами понимаете, наше государство обойтись никак не может.

— Это понятно! — ответил Ванюшков.

— Мы уже говорили с секретарем комсомольской организации товарищем Столяровой.

— Что вам надо для работы?

— Включаемся, товарищ инженер, с завтрашнего дня. Только я еще со своей бригадой потолковать должен.

— Если дружно возьметесь, победите!

— Постараемся, товарищ инженер. Нам и секретарь комсомольской организации говорила.

Ванюшков приложил руку к козырьку.

— Ну, так как, товарищи? — обратился Ванюшков к бригаде, когда Надя ушла. — Возьмемся за дело? Здесь, может, кто еще думает, что вот, мол, приехали новенькие, и рабочей жизни не знают и ничего не умеют. А я думаю, если возьмемся, так и других поучим!

Говорил он с бригадой, но смотрел на Фросю: с первого дня, как собрались на станции и потом, в дороге, только на нее одну смотрел; тянула к себе и задорным нравом, и еще чем-то, чего понять не мог. Да и она чаще на него смотрела, чем на других.

— Взяться можно, только надо, чтобы каждый работал одинаково и не кивал на другого, — сказал Гуреев, тихий, задумчивый комсомолец, хороший гармонист, более похожий на девушку, чем на парня.

— И давайте покажем, что мы хоть и новенькие, а лучше старых! — заявил Шутихин. — И в Воронеж напишем в газету!

— В Воронеж, в Тулу, в Орел и в Курск!

Каждого подмывало показать, что если он по-настоящему захочет, то может сделать вдвое-втрое больше, что трудиться никому из них не в тягость, что без труда и жизнь для них — не жизнь.

— На этом поставим точку, так? — спросил бригадир.

— Запятую!.. — сказала Фрося и первая поднялась. За ней поднялись другие, хотя гудка еще не давали.

Хорошо и дружно работала бригада до смены, словно приноравливаясь к завтрашнему дню, когда придется перед другими показать, на что бригада способна.

Возле низкой телеги, груженной землей, стояла Женя Столярова и разговаривала с коновозчиком. Надя уже несколько дней искала случая поговорить с Женей, но та почему-то не давалась.

— Товарищ Столярова, я к вам! — окликнула Надя Женю, подходя. — Здравствуйте! Давайте познакомимся. Я вас заметила еще в первый день, на собрании. Вы тогда выступали. А вот повстречаться не удалось.

— Здравствуйте, — сухо ответила Женя.

— Вы не очень заняты?

— Занята.

— Мне хотелось поговорить с вами. Соревнование началось, а мы не совсем подготовились.

Надя рассматривала Женю тем женским взглядом, который замечает буквально все, до мелочей, и ничего не прощает. «Недурненькая... только уродливый шрам на щеке. Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать?»

Так же внимательно, в упор, изучала Женя Надю.

— Что вы имеете в виду? Почему вам кажется, что мы не подготовились? — спросила Женя, глядя в сторону, словно разговаривала с кем-то другим.

— С людьми не поговорили как следует.

— Вы, может, и не говорили, а я говорила. Комсомольцы и молодежь знают.

— Кроме комсомольцев, есть пожилые рабочие.

— Есть. И с ними разговор был.

«Я думала, она приветливей...»

— Завтра начнут соревнования молодежные бригады, — продолжала Надя, но Женя не слушала.

— Я сейчас не могу отвлекаться. Я занята... Попозже, — и Женя ушла.

Как легко вздохнулось, когда она оставила позади себя эту украинскую писаную красавицу! Хотя солнце ослепительно сияло, но Жене площадка виделась, словно сквозь закопченное стекло. Тяжело переносила она эти первые дни счастья Николая и ничего не могла поделать с собой.

Утром выдали людям инструмент, выделили заправщика, замерили участок под выемку.

— Подготовились, товарищи? — спросила Надя, расставив людей.

— Подготовились.

Протяжно запел гудок.

Землекопы спустились в котлован.

Через час к ним подошел бригадир Белкин, работавший на соседнем котловане.

— Вы и курить разу́читесь! — насмешливо заметил он. — За счет одного этого, — Белкин показал на руки, — не возьмешь! Надо и за счет этого! — он хлопнул себя по лбу.

— И за счет этого придумаем! — отвечал Ванюшков. — Не сразу.

В обеденный перерыв послали Сережку Шутихина в столовую: не хотели тратить время на хождение. И пока Шутихин получал обед, отдыхали, лежа на отвале котлована.

— Как оно, девчата? — обратился Ванюшков. — Вытянем?

— Тянем-потянем, да и вытянем! Как дедка репку! — ответила Фрося.

Она была свежа и, видимо, не чувствовала никакой усталости.

«Вот девушка, — думал Ванюшков, — ее и работа красит, и дело спорится в ее руках. И все она выполняет с радостью. Вот подруга!..»

— Хорошо, ребята, хорошо идет у вас! — поддерживала Надя, прикидывая в уме выработку. — Только не работайте рывками, спокойнее, ровнее нужно. Должны нам на днях дать транспортер, легче будет с выноской земли. Пока котлован не глубок, ничего, а позже трудней будет. Транспортер поможет.

Шутихин принес в плаще хлеб, в ведрах борщ и кашу, каждый вынул свою ложку. Ели, перекидываясь шутками.

— А мы решили тебя в повара переквалифицировать! — сказал Ванюшков Шутихину. — Землекоп из тебя выйдет или не выйдет, бабка надвое сказала, а повара сделаем!

— Повар должен ходить в белом колпаке, а у меня волосы, как лен вычесанный! В колпаке девушки любить не будут! — отшучивался Сережка.

— Кто тебя теперь любит? Волосы! Лен чесаный! Хоть бы черные, а то лен!

Фрося фыркнула, а за ней рассмеялись остальные.

— Захочу, каждая полюбит. Две руки, две ноги — все на месте!

— Все на месте, а голова в отлучке!

Ребята покатились со смеху.

Поев и отдохнув, снова спустились в котлован. Ванюшкову ни на кого не приходилось покрикивать.

Хотя он, как бригадир, был освобожден от физической работы, однако, наравне с другими стоял в ряду. Лопата его, остро заточенная, легко входила в грунт; казалось, она сама входила, а он только держал ее в руках, слепка прикасаясь носком сапога. И от того, что работа спорилась, что в руках приятно переливалась силушка, что в теле чувствовалась бодрая напряженность, которую знают и любят люди честные, старательные, — все казалось Ванюшкову светлым, как кусочек голубого неба, укрывшего их котлован.