Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Он ежится, жмется и кажется жалким. Но это как раз и вызывает злость у Яши.

— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь!.. — зло говорит он и хлопает Сеньку по спине. — Теленок!

— Сколько листов выложили, артисты? — кричит Яша Яковкин соседям.

— А вы сколько, жильцы?

— Мы не считали.

— И мы не считали.

— «Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя!..» — поет уже про себя Яша, и новый лист ложится рядом.

Крыша к концу рабочего дня будет настлана.

— Пойду погреться... не выдержу... — просится Сенька, с опаской поглядывая на бригадира.

— Будет перекур, все пойдем!

Сенька ползет по кровельному железу. Лист скользкий. В руках у парня еще нет сноровки, работает туговато, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки. Они белят стены, красят оконные рамы, двери, циклюют полы. Весело горят камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.

«Завалиться бы на печь... в жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, все больше и больше дрожа.

Ветер начинает крепчать. На железе все больше морозных звезд. Они очень красивы и не повторяют друг друга своим узором. Яша чувствует, что и ему невмоготу. Нос, того и гляди, из красного станет белым. Прощай тогда!.. Да и руки задубели: концов пальцев не чувствуешь. Тупые какие-то, словно обрубки, и чужие...

— А ну, ребята, пошли!

Команда подана. Все бросаются с крыши к лестничке, ведущей на чердак. Толкая друг друга, спускаются на пятый этаж. Сразу становится тепло. Не гудит ветер, не скребет по лицу.

Ребята вынимают кисеты, баночки от монпансье, сложенную во много раз газету. Закуривают, бродят из комнаты в комнату.

В одних квартирах стены уже выбелены. Новые двери желтеют приятным цветом. До них еще не добрались маляры. В других квартирах идет побелка. Остро пахнет разведенной известкой. Пол запачкан. Кажется, что его и не отмоешь. А вот здесь идет счистка пола: из-под цыклей летит мелкая стружка. Но есть квартиры, где уже все готово: и двери, и окна выкрашены, по стенам накатаны альфрейные узоры. В ванной комнате хочется напустить в сияющую белизной ванну воды, искупаться. Во всех комнатах светло, как-то особенно светло от солнца, морозного воздуха, снега.

— Такую бы квартирку отхватить! — говорит Сенька Филин, умеющий ценить вещи.

— Заслужишь — отхватишь, — отвечает Яша Яковкин и думает: «Я сам добиваться буду... Может, самостоятельную квартирку и не дадут мне — одинокому, но комнату дадут. Обязательно!»

Минут через двадцать Яша спрашивает ребят:

— Обогрелись?

— Руки вот... не отошли еще, — вздыхает Сенька.

— На работе отойдут! Айда, ребята! Пошли! Надо нажать. Пока мы перекуривали, Старцев вперед выскочил на пять листов! Я уж у них побывал.

Бригадир выходит на лестницу и, как в прорубь, ныряет в морозный воздух, разлитый на крыше высокого дома. За бригадиром идут остальные.

— Ребята! Хоть и прохладно здесь немного, да сдавать не имеем права! Всем холодно, а у Старцева работают лучше! Отставать нам не к лицу!

Приехав в столицу, Гребенников позвонил в приемную председателя ВСНХ. Встреча назначалась на утро. Он отправился в гостиницу и там, в тишине, которая всегда присутствует в хороших гостиницах, Гребенникову после рабочей площадки стало не по себе.

Утром, едва свет скользнул в окно, Гребенников вскочил с постели.

«Проспал!»

Нет! Он не на площадке, а в Москве. Семь часов.

Достал из френча блокнот, записал задания на день. Оставалось много свободного времени. Он сжал кулаки и проделал «вольные движения». Потом вышел в коридор. Одна стена была сплошь из стекла и выходила на узкую площадь, застроенную новыми высокими домами, вдоль которых тянулись провода. Опушенные инеем, были они толсты, как канат. Резвая галка, держа в клюве корку хлеба, села на провод, показав свой пепельно-голубой затылок. Из-под лапок птицы посыпался снежок; галка пересела на крышу и, оглянувшись, принялась за еду.

После завтрака в гостиничном ресторане Гребенников шел по улицам, испытывая ту особую радость, которую так остро знают советские люди. Радость заключалась в том, что он видел, как расцветала Москва, как росла, хорошела, перестраиваясь, реконструируясь, как преображался ее облик, как входило в нее новое, рожденное Октябрем, неповторимое и немыслимое ни при каком другом строе.

Он шел по улицам с чувством человека, знающего, что какая-то частица и его жизни была отдана этому преображению великого города, что и он, если не прямо, так косвенно, участвовал во всех стройках всего Союза, нес за них ответственность и, значит, мог отнести за свой счет и успехи.

Мечта превращалась в действительность, и сама действительность становилась мечтой...

Сейчас он встретится с Серго. Целая полоса жизни была связана у Гребенникова с Орджоникидзе — с этим замечательным человеком, большим его другом. После ухода из Одессы еще в девятьсот пятом Гребенников работал в подполье в Баку, Питере, Москве, Варшаве, пока не выследили. Судили. Сидел в Бутырках. Потом этапом пригнали в деревушку Потоскуй, Пинчугской волости, Енисейской губернии. Везли небольшую группу в лодках по Ангаре. Это было в июле девятьсот девятого.

Домик в деревушке Потоскуй, встреча с Серго, приговоренным к вечной ссылке в Сибирь, общение с политическими ссыльными, жившими в соседних деревушках Погорюй и Покукуй, — каторжные имена носили даже поселки! — письма, споры при коптящей лампе, дерзкий побег Серго в лодке по бурной, злой Ангаре...

Он вошел на Красную площадь.

Морозное утро опушило карнизы мавзолея. На зубцах кремлевской стены лежал снег. Голубым светом сияли ели.

Сняв шапку, несколько минут стоял в благоговейной душевной тишине.

Потом захватил со столбика горсть снега и нес его на рукавице, любуясь игрой света в кристалликах.

Гребенников вошел в комендатуру ВСНХ. При нем внесли пачку свежих газет. Он попросил «Правду». И первое, что увидел, — это заголовок через полосу:

Д е л о п р о м п а р т и и!

В один миг прочел сообщение прокуратуры, первые следственные материалы.

«Так вот оно что! Бесконечные экспертизы! Путаница! Палки в каждом колесе! — подумал со злостью и ненавистью. — Попались, голубчики! Интересно, однако, как поведут себя правые и «левые» капитулянты? Не связали ли они себя и с «промпартийцами»?»

Он вошел в кабинет, когда Орджоникидзе кого-то пробирал.

Гребенников попятился было назад, но Григорий Константинович кивком головы пригласил зайти и указал на кресло возле своего стола.

— Ты мне на промпартию не ссылайся! Что натворили эти мерзавцы, мне хорошо известно без тебя. Лучше скажи, кто вам там поотвинчивал головы и приставил черт знает что? Полгода люди барахтаются, как курица в пыли перед дождем. Суета. Бестолковщина. Беспечность. А теперь ссылаетесь на промпартию.