Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Романтично!

— Но как осточертело все на этом свете! Ах, Лазарька, Лазарька... Я удивлялся тебе. И дико завидовал... Боже мой... Теперь могу тебе сказать. Ты решал такие трудные задачи... Ты все знал. Перед тобой открывалась светлая дорога... Мне ли равняться с тобой?

— Исповедуешься? Готовишься в этом бою помереть?

— Нет. Так. От души. Я рад, что повстречал тебя. Говорю, не кривя душой.

Разговор прервался.

— Был ли ты в Грушках перед войной? — спросил несколько минут спустя Радузев.

— Нет. С тех пор, как убежал из дому, я не был в Престольном.

— Ты откуда сейчас?

— Из штрафной... До этого — из тюрьмы.

— Сидел?

— Сидел... и лежал... и ходил...

— За что?

— Известно...

— Ты социалист? Революционер?

— Я большевик!

— Большевик! Меньшевик! Я в этом ничего не понимаю. Но я тебе верю. Ты против правды не пойдешь. Скажи же мне, как там, у вас, думают, скоро кончится этот б...?

Радузев отпустил окопное словцо.

— Скоро!

— Что ты сказал?

Лазарь повторил. Радузев как-то просветлел весь и схватил руку Лазаря.

— Если бы ты знал, что подарил мне этим словом...

— А каково солдатам?

— Разве я не вижу? Им еще трудней.

— А все-таки, Сережка, из тебя мог бы выйти человек...

Лазарь сказал это таким тоном, что Радузев встрепенулся.

— Ты думаешь?

— Думаю. Но... у тебя нет пружины. А без пружины человек ничего не стоит.

Радузев уцепился за шинель Лазаря.

— Боже мой, до чего я возненавидел войну!.. И вообще все это...

— Что это?

— Нельзя ценой человеческой крови приобретать ни земель, ни фабрик... Ни даже свободы!

— А ведь приобретаете!

— Я ничего не приобретаю.

— Папаша приобрел! Хватит с вас!

— Нет, мне ничего не надо. Отец умрет, я все раздам нищим.

— Ты-то раздашь, а остальные к своему добру последнюю краюху хлеба вытащат из сумы нищего!

— Против этого во мне все восстает! Зачем столько одному? Что за сумасшествие? Тысячи десятин земли! Десятки фабрик, заводов!

— Это не сумасшествие! Это закон.

— А я восстаю против такого закона! Но один что можешь сделать?

— Чего ж там один! Разве только ты ненавидишь капиталистический строй?

— Снова капиталистический! Социалистический! Это снова борьба, схватка, насилие одних над другими.

— На филантропии, братец ты мой, далеко не поедешь? Христианская проповедь: если имеешь две рубахи, отдай одну неимущему — породила новое зло: моральное растление. Анархическое понятие свободы — блуд! Перед собой будто и честен, и делать ничего не надо. Возмущайся под собственным тепленьким одеялом! И считай себя честненьким человеком!

— Тупик... тупик...

Радузев взялся обеими руками за голову, сдавил ее у висков, будто в приступе острой мигрени.

— Тупик... Да, я вижу... Вот я через несколько часов поведу людей в бой, поведу против личного убеждения в том, что это бессовестно, бесчеловечно. И попробуй не повести? Предположим, я взбунтуюсь. Меня расстреляют. Это не страшно, а результаты? Все равно, людей поведут в бой. Другой поведет, и будет так, как я не хочу! Машина у нас такая, что человек с ней ничего сделать не может. Хоть и машину эту сам же человек создал.

— Так думает человек, висящий в воздухе. Если бы ты стоял на земле, то знал бы, что ты не один, что машина эта не такая уж страшная. Машина эта источена сверху донизу... Ты видел старую мебель, источенную шашелем? Так вот источен царский строй. Капиталистический строй. Язвами своими источен. Но, конечно, он держится еще. Болтовней его не свалишь. Надо действовать!

— Действовать? То-есть бороться? Какая же разница для мирного человека? Для тех, кому ненавистна эта борьба?

— Не притворяйся. В твоих устах детская схоластика, по меньшей мере, странна. Хочешь оправдать свое невмешательство в жизнь? Так делай это без боженьки, без кокетства и рукоблудия. Противно!

Лазарь встал.

— Мне пора. Надо перед боем уснуть хоть часок.

— Побудь немножко. Если я тебя раздражаю, помолчу. Только не уходи.

— Да что сидеть!

— Вот ты вначале сказал, что стоишь за поражение России. Значит, ты хочешь, чтобы нас победила Германия? Ты думаешь, что немецкое хозяйничанье будет лучше?

— Да, я пораженец. Но ты наивно думаешь, что если мы стоим за поражение России, то тем самым стоим за немецкое или какое-либо иное буржуазное хозяйничанье!

— Ничего не понимаю!

В Лазаре заговорил агитатор.

— Если пожелаешь, поймешь! Нам надо вырвать Россию из лап буржуазии любой ценой, хотя бы ценой поражения ее Германией. Смело? Да, смело. Очень смело. Но иного выхода нет. А дальше — большевики поведут Россию по новому пути. Без буржуазии русской и иноземной. Поведут с боями, защищая подлинную свободу народа, его жизнь, его достоинство. Тогда начнется новая эра, от которой будет вестись счет лет: эра весны человечества!

Радузев задумался. На несколько секунд серое лицо его осветилось как бы отблесками далекой зари, — но только на несколько секунд. Потом Радузев погас, остыл, съежился.

— Слова красивые. Дела страшные. Твоя программа не для меня.

— Это не моя программа. Это программа рабочего класса, программа лучшей части интеллигенции.

— Все равно.

— Иначе невозможно навсегда покончить с боями, насилием, нищетой, бесправием. Только таким путем идя, мы создадим жизнь разумную, человеческую, светлую, огражденную от всяких угроз и страхов. Запомни это, Сергей. Ты ведь в душе честный человек, но для нашего времени бездейственной честности недостаточно.

Они расстались, пожав друг другу руку крепко, от души, словно прощались навсегда, хотя могли вместе итти в будущее, которое оба хотели видеть прекрасным.

Перед рассветом началось... Полетели вверх ракетки, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.

Немцы ответили тем же. Две немецкие мины лопнули возле самого блиндажика батальонного командира. Посыпалась с бревенчатого наката земля, осунулась дверная коробка.

И затем уже, не прерываясь, вспарывалась земля, распахивалась снарядами. Рвалась ночь огнем, сталью, вздохами.

После плясовой, прибауток жалось сейчас тело к липкой обшивке окопа, сливалось с деревом, землей, глиной, чтобы ничем не выделиться. Еще в ушах тары-бары, плясовое, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощанья. И все это будто во сне. А наяву — ветер срывает крыши, гудит, воет жесть и будто на лесопильном заводе сбрасывают с размаху доски.

После артиллерийской подготовки надо поднять людей. Это самое трудное — поднять людей из окопов под огнем противника. Раздается хриплый голос Радузева. Они не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что надо вынуть наган, извергнуть самый дикий, чудовищный «мат» — единственное средство в такую минуту. Он смотрит на часы. Еще до назначенного времени пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу, — самому близкому, родному, что здесь есть.