Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Лазарька! — будил кузнец мальчика на рассвете. — Пора на работу!

Лазарька поспешно одевался и шел с отцом в кузницу на зябком, росном рассвете. Он разводил огонь в горне, нагревал металл. Делал все это быстро, точно.

Белое железо, вынутое из горна, потрескивало, брызгаясь тающими в полете снежинками.

— Лазарька, возьми молоточек!

Лазарька брал молоточек, — рука при этом ловко скользила вдоль отшлифованной длинной рукоятки, — и со всего размаха ударял по железу. Во все углы кузницы разлетались искры, и там на секунду становилось светлее.

— Лазарька, так можно папе отбить пальцы. У папы — грыжа. Кто будет кормить детей?

Еще раз опускался молот, брызг с каждым разом становилось меньше, и еще, — пока не синело железо и пока не начинал ныть живот.

К кузнице приходили Соня и четверо совсем малых ребят, грязных, черных, в рваных одежках. Детишки разгребали прутиками горы старья, находили колесики, гайки, привязывали их к веревке и кружили над собой гудящим кругом. Лазарька оглядывался на детей... Но отец смотрел насмешливыми глазами и начинал знакомое:

— Лазарька, ты же не реалист! Возьми молоточек!

«Нет, не так! Не так!.. — шептал Лазарька, стиснув зубы. — Не так!»

Осень приносила из усадьбы легкие хрустящие листья. Сережка был в Одессе, Лазарька — здесь. И Лазарька, выходя из кузницы, топтал рваными башмаками хрустящие листья, прилетавшие из старого сада. «Не так!..» И он докажет им, что «не так!» Докажет! Погодите!

Обида с прежней силой захлестывает мозг, Лазарька отворачивается от холодного здания реального училища и идет, ни на кого не глядя, снова на Соборную площадь. Он садится на скамью и сидит, как взрослый. Если бы Лазарьке дали палку, надели на него черный котелок и всунули в руку «Одесский листок», можно было бы подумать, что сидит важная шишка из городской управы.

Но нет! Лазарька не хочет быть шишкой из городской управы! Он не хочет черного котелка и палки! Стыдно держать в руках «Одесский листок». Это он знает... Пусть Лазарька маленький и его не замечают, но Лазарька замечает все!.. Конечно, Лазарька умеет держать язык за зубами. Смешно! Но разве к Петру не приходят люди без заказов? Или с заказами, о которых никто никогда не вспоминал?

— Лазарька, выйди на минутку! Тебя звала мамаша! — скажет Петр.

Лазарька выйдет и нарочно проверит у хозяйки:

— Вы меня звали, Марья Ксаверьевна?

— Нет.

— Ага!

Хозяйка удивленно посмотрит на мальчишку.

Лазарька возвращается в мастерскую, но перед тем, как открыть дверь, одним глазом заглянет в окошко.

«Так и есть!.. — думает он. — Петр что-то спрятал за швейными машинами». Лазарька подождет немного, даже выйдет во двор. Но разве Лазарька однажды не нашел пачечки, перевязанной шпагатом? Разве Лазарька не отогнул краешка и не прочел страшных... очень страшных слов? Нет, Лазарька умеет держать язык за зубами.

Над собором летают галки. Если проследить за стайкой, как она, вспугнутая, летит далеко-далеко, может быть, к вокзалу или через Куликово поле — к Фонтанам, стайка покажется черными хлопьями копоти от лампы.

Хорошо сидеть в воскресенье на скамейке. А когда стемнеет и возле памятника графу Воронцову загорятся в больших молочных шарах огни, Лазарька обойдет памятник и обязательно прочтет все, со всех четырех сторон, хотя давно знает написанное. Прогулке конец. Пора домой. Он встает и, оправив задравшуюся сзади курточку, идет другой дорогой — по Садовой улице.

Однажды они встретились. Столкнулись носом к носу и замерли от неожиданности.

— Ты?

— Ты?

— Здравствуй, Лазарька! — сказал первым Сережка.

— Здравствуй!

Мальчики по давней привычке бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке — форменная куртка, длинные брюки и фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидит на ней желтый герб.

— Учишься? — спросил Лазарька, выдернув из Сережкиной ладошки руку.

— Учусь.

— Что же ты учишь?

— Разное!

— Именно?

— Ну, русский, —только не то, что мы с тобой учили, а новое. Историю, географию, немецкий, и арифметику, и рисование.

— Легко?

— Трудно...

— Как же ты учишься, если трудно?

— Мне помогает репетитор.

Мальчики умолкают. Кажется, сказано все. О чем еще можно? «Он думает, что я хвастаю...» — мелькает в сознании Сережки.

— Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех! — говорит Сережка искренне.

Лазарька хмурится. Сережка чувствует, что он причинил товарищу боль, и меняет разговор.

— А ты как сюда приехал?

— Я работаю.

— Работаешь? Где же ты работаешь?

— Я работаю в мастерской.

Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:

— Только не думай, что в какой-нибудь мастерской! Я работаю в физико-химико-механической и электро-водопроводной р а б о ч е й мастерской! Понял?

Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.

— Понял! Отлично понял! — говорит он и снова меняет разговор.

— А скажи, у тебя скоро будут каникулы?

Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.

— Нет, — говорит он, — не скоро.

— И у нас не скоро. Двадцатого декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.

— А я никуда не поеду, — мрачно говорит Лазарька.

— Почему ты не поедешь домой?

Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.

— У меня нет дома...

— Нет? Почему нет?

Лазарька прячет лицо.

— Я убежал из дому...

Время тянется долго лишь в первые дни. Как хотелось вернуться домой! Потом все заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать свое детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой красивый город, свой настоящий заработок, как у настоящего рабочего. Лазарька привязался к Петру, по-настоящему полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным и немногословным. Только с каждым месяцем все больше Лазарька чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» отца имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они очень мирно и любят друг друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли бы оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже скоро год.

Лазарька слышал такие слова, как п а р т и я, п р о л е т а р и а т, р е в о л ю ц и я, Ж е н е в а, Л е н и н, к о н ф е р е н ц и я. На Дальнем Востоке шла война, готовилось то, что в мастерской называли р е в о л ю ц и я.

Были прекрасные дни броненосца «Потемкин», бушевал революционный шквал, в котором люди распознавались лучше, полнее, не по словам, а по делам их, по их жизни.