Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Как-то вечером Лазарька вышел на улицу. Двери и окна многих домов были глухо забиты или закрыты, на мостовой лежали опрокинутые вагоны, на углах улиц виднелись остатки баррикад; разъезжали конные наряды полиции и казаков.

Он беспрепятственно дошел до вокзала. На площади и перед самым вокзалом стояли усиленные отряды полиции и войск. Дамы в красивых платьях и мужчины в дорогих костюмах заполнили вокзал. На извозчиках и в собственных фаэтонах подъезжали господа. Но вокзал не мог вместить всех, не могли вместить поезда, — и элегантные пассажиры забирались в товарные вагоны. Беглецы суетились, кричали, совали носильщикам и кондукторам толстые кошельки — самое убедительное, что могли предложить в такую минуту: надо было уехать любой ценой. Уехать, куда угодно. Лишь бы из «ужасной» Одессы...

Тогда произошла их вторая встреча.

Они заметили друг друга одновременно. Миг — и Сережка заслонился чьей-то спиной. Голова этого человека была забинтована толстым слоем марли; казалось, что на плечи человека кто-то посадил большой снежный шар.

Лазарька подошел вплотную.

— Прячешься? — спросил, уводя Сережу в сторону.

Реалист смешался.

— Бежишь из Одессы?

— Лазарька... Зачем спрашиваешь?

— А что?

— Я живу у дяди... Он решил уехать, меня взял... Я не самостоятельный...

— Я тоже не самостоятельный! Но меня никто не увозит... Сейчас революция! Мы должны помочь взрослым!

При слове «революция» Лазарьке показалось, что Сережка вздрогнул.

— Ты это слово уже слышал? Боишься?

— Я ничего не боюсь! Я живу у дяди...

— А если бы ты был самостоятельным?

— Я ушел бы из реального училища...

— Ушел из реального училища? Зачем? Куда бы ты ушел?

— Не знаю... Может быть, в музыкальное...

— В музыкальное? И ты говорил об этом отцу?

— Говорил.

— И что он?

— Слушать не хочет...

— Что же он хочет?

— Он хочет, чтобы я был инженером.

— А ты?

— А я говорю, что не хочу...

— Говоришь — и продолжаешь учиться? И живешь у дяди?

— Да...

— Странно: значит, ты делаешь не то, что хочешь, а что хотят другие?

— Так получается... Я не самостоятельный... Я в третьем классе!..

Лазарька запомнил на всю жизнь день 18 июня, когда затосковал даже такой сильный человек, как Петр. Изменил революции броненосец «Георгий Победоносец». Нашлись изменники в береговой охране и на самом броненосце «Потемкин». Войска, прибывшие в Одессу, не присоединились к восставшим. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...

Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.

Ночью, пробравшись тихонько через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.

В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна и Лазарька. На столе дымила коптилка.

— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым ногтем фитиль ночника.

— В подполье, папаша...

Мать припала к Петиному плечу.

— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? У нас сила. У рабочих. У матросов, у солдат. У крестьян. Разве сила у офицерья? У буржуев?

Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.

— Да, папаша, таковы дела... Отступаем мы временно. Отступаем, чтоб лучше подготовиться. И тогда посмотрим!

— Пошли ж вам бог удачи!

Петр простился со всеми тепло и просто.

— А вас не поймают? — спросил тихо Лазарька.

— Не поймают!

— Ох, боюсь за вас.

— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!

— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?

— Я уже больше не я! Понял?

Это было то же самое, что «перпетуум мобиле»: Лазарька ничего не понял.

Тогда Петр вынул новенький паспорт и раскрыл его возле коптилки. На лице Петра появилась тонкая-претонкая улыбка. Лазарька наклонился: черными густыми чернилами в паспорте было написано — Александр Сергеевич Гребенников...

Осенью шестнадцатого года шло на фронт пополнение. На станциях и в пути, за сотни верст от позиций, вчерашние парубки Херсонской губернии, рабочие Николаева и Одессы перебрасывались прибаутками. Днем в вагонах заливалась гармошка. Близ позиции передали приказ потушить огни, прекратить пение. И стало страшно от необычной тишины.

Выгружались ночью. Пошли в ближайшее село, разбитое немцем. Там, верстах в пяти от передовой, переночевали, перебыли кое-как день, не находя себе места, а с вечерней темнотой пошли на огневую.

Они повстречались накануне боя.

— Ваше благородие! Радузев!

Поручик оглянулся.

— Лазарька?

Обнялись тепло и радостно. Это длилось, впрочем, не более нескольких секунд. Потом одновременно оглянулись: не видел ли их кто-либо, — и прошли к блиндажу. Поручик впереди, рядовой — сзади. В тесном блиндажике, залитом вонючей грязью, Радузев сел на цинковую коробку от патронов и жестом пригласил сесть Лазаря.

— С последним пополнением?

— С последним.

— В какой роте?

— В шестой.

— У меня, значит. Недавно в армии? — взглянув на суконные, без всяких нашивок, погоны, спросил Радузев.

— Скоро два года...

— Как — два?

— Разжаловали из старших унтеров...

— За что?

— За пораженческие настроения...

Радузев посмотрел сощуренными глазами, будто вдаль.

— Я подумал сейчас, как много времени прошло с тех пор... Помнишь: Грушки... экзамены?.. И наши встречи? Ты работал в какой-то мастерской... Потом на заводе Гена... Я в тот год окончил реальное училище...

Поручик уронил голову на руки и сидел так долго, очень долго.

— А что ж это вы в чине поручика? Тоже разжаловали? — осведомился Лазарь.

Радузев поднял голову.

— Ты мне «вы» говоришь?

— И «вы»... И «ваше благородие»...

Лазарь улыбался одними глазами.

— Ну, что, стал инженером, как папаша хотел?

— Стал, Лазарька... Стал. Перед самой войной.

— И на войну взяли?

— Взяли...

— Защищать веру, царя и отечество? Но тогда почему ты в пехоте? Инженер — и в пехоте? В крайнем случае, в артиллерии! С высшим образованием служить в пехоте не полагается!

— Я был в специальных войсках. Но проштрафился...

— Карты?

— Хуже...

— Женщины? Вино?

— Нет. Взял на себя вину одного солдата. Ты, конечно, не поверишь, я знаю: дело политическое. Да, политическое, солдату грозила беда, его поймали с поличным, он был в каком-то военном комитете большевиков: я в этом не разбираюсь. Солдат мне нравился, я любил его. И вот... как видишь... теперь в пехоте. И поручик...