Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Лазарька! Лазарька! Смотри!

У самой воды висит Сережка. Белая матроска его в плесени, чулки и туфли — в зелени.

— Ау! Ау!

Сережка болтает ногой и брызгает водой на стенку сруба, потом поднимает голову, смотрит в небо.

— Лазарька! Звезды! — Звезды видны в небе!

«Почему звезды? — думает Лазарька. — Ведь сейчас полдень. Ах, полдень... Надо бежать домой».

— Вылезай скорей! Мне некогда! — строго говорит Лазарька, жалея, что связался с Сережкой.

Тот начинает карабкаться наверх, но мокрые туфли скользят, руки также скользят. Видно, как Сережка напрягается изо всех сил, он подтягивается на два-три бревна и вдруг обрывается...

Что это был за день...

Сережку вытащил отец Лазарьки, мать Лазарьки выстирала матроску, заштопала чулки, вычистила туфли. Сережку успокоили, умыли, а Лазарьку секли на отцовском колене, в присутствии Сережки, и тело Лазарьки лежало на колене, как нога лошади, которую подковывают...

Осенью — это было в 1903 году — мальчиков повезли в Одессу. Ехали они в разных вагонах: с Лазарькой — отец, с Сережкой — мать.

Пол гимнастического зала реального училища Святого Павла служители натерли до стеклянного глянца, «снаряды» собрали к шведской лестнице, которая находилась возле стены со стойкой: здесь висели деревянные бутылки. В углу стояли «кобыла» и «козел», они блестели добротной кожей. Несмотря на обилие экзаменовавшихся, в зале и в холодных сумеречных коридорах стояла торжественная тишина. Совершалось ежегодное таинство.

Отец Лазарьки, в черном люстриновом пиджаке, сидел в одном углу зала, мать Сережки, в белом шелковом платье, сидела в другом углу: родители знакомы не были.

В торжественной тишине прошел первый день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька сосредоточенно решал на листке бумаги с печатью реального училища задачи. Их было три. Все путаные, с расчетом на подвох. Но Лазарька сразу догадался, в чем дело, и с удовольствием решил их одну за другой. У него даже осталось время проверить себя и запомнить условия, чтобы решить задачи с репетитором, в Грушках. Сережка ерошил волосы, часто сморкался, беспрестанно обмакивал перо в чернильницу.

В торжественной тишине прошел второй день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька изредка поднимал голову, словно на потолке было что-то написано. Сережка также смотрел на потолок и усиленно грыз ногти.

На третий день мать Сережки вызвали к директору.

— Простите, что побеспокоил, — сказал директор. — Я высоко уважаю Владимира Петровича, но... по диктанту у вашего сына двойка, по письменной арифметике — двойка. Согласно положению, он не может быть допущен к дальнейшим испытаниям...

Мать побледнела.

— Я очень прошу вас... Я обещаю вам... С моим сыном будут заниматься лучшие репетиторы... Я умоляю вас...

В тот же час телеграмма полетела в Грушки. Вечером примчался на рысаках отец. Друг детства привез пастилу, корзины со свежими фруктами, кадочку с медом. Друзья вспоминали былые дни и общих знакомых за бутылкой отличного вина. О неудачных экзаменах, само собою разумеется, никто не проронил ни слова.

Лазарька и Сережка экзаменовались по устной арифметике и по русскому языку. Экзамены отняли пять дней. В воскресенье родители вывели своих детей на прогулку. Лазарька с отцом гулял на Николаевском бульваре, Сережка с матерью катались на Французском.

В понедельник вывесили под стеклом списки принятых. У рамок образовалась толпа.

В первой рамочке список начинался с «А», во второй с «И», в третьей с «П», в четвертой... Впрочем, совсем не важно, с какой буквы начинался список в первой, второй или четвертой рамочке! Мама Сережки нашла свою рамочку раньше других и раньше других прочла фамилию «Радузев Сергей...» Это произошло совсем просто, будто никаких других фамилий написано не было. «Радузев Сергей...» Мать бросилась к Сережке, стоявшему возле окна, и затормошила его в объятиях.

К своей рамочке пробирался отец Лазарьки. Фамилия его начиналась на «Б». Бляхер. Значит, ему достаточно одной первой рамочки. И он стал читать: Александров, Андреев... «Нет, не то». «А» его не интересовало. Надо читать на «Б». И он читал: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург...

«Что такое?»

Отец Лазарьки прочел еще раз: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург.

— Не понимаю! — сказал кузнец вслух. Он стоял с растопыренными пальцами и заглядывал всем в глаза.

Он дважды, трижды, четырежды прочел список. Он читал сверху и снизу, читал на «А», на «Б», на «В», на все буквы, до «Я». И вдруг сердце его оборвалось... Он отошел в сторону и взялся за голову, Лазарька, дрожа всем телом, теребил отца за руку:

— Папа! Папа! Ну? Что ты молчишь?

Отец вытер платком лоб и еще раз подошел к рамочкам. Шаги были неверные, разбитые. Он прочел все фамилии, до одной, но своей не встретил.

В это время к Лазарьке подбежал Сережка.

— Лазарька, мы идем с мамой покупать форменную фуражку! А ты когда пойдешь покупать фуражку?

Лазарька поднял испятнанное ужасом лицо, и Сережка понял, что случилось несчастье.

— Меня нет в списках... — тихо сказал Лазарька.

— Обожди меня здесь, — отец Лазарьки куда-то вышел.

— Мама, — закричал Сережка, — мама, иди сюда! Лазарьки нет в списке. Они пропустили!

Лазарька смотрел в сторону. Мимо проходили улыбающиеся мальчики, на некоторых были форменные фуражки. Глаза Лазарьки стали еще больше, заблестели, но слезы только накапливались.

— Ты успокойся! — сказала Сережкина мама. — Произошла ошибка. Сейчас все разъяснится.

В эту минуту возвратился отец. Он был спокоен. Даже больше: тонкая усмешка исказила его губы. Сережка заметил, что борода у Лазарькина отца вовсе не такая черная, как дома, в Грушках.

— Ну что? — одновременно спросили все, даже мама Сережки.

Отец усмехнулся.

— Еще как выдержал! Одни пятерки!

Лазарька просиял.

— Теперь пойдем покупать форменную фуражку! — предложил Сережка.

Отца передернуло.

— Не приняли!

— Как?

Отец пожал плечами и криво усмехнулся.

— Процентная норма!

Глаза Лазарьки застыли в ужасе, слезы хлынули потоком. Их было так много, что не верилось, чтоб столько слез мог выплакать один мальчик.

Что это был за год!..

Забудешь ли?

Нехорошая усмешка больше не сходила с отцовских губ.

— Я говорил! Я же говорил: на яблоне должны расти яблоки, а вы захотели, чтобы росли груши! Захотелось вам реального училища? Нате вам реальное училище! Захотелось вам доктора? Нате вам доктора! Для сахарозаводчика Бродского и для фабриканта Гинзбурга нет процентной нормы, а для кузнеца Бляхера есть процентная норма!

В маленьком доме кузнеца (сундук, застланный, ковриком из разноцветных лоскутков, буфетик с посудой, кушетка, набитая сеном...) все пошло вверх дном. Кончились Лазарькины мечты о реальном училище.