Владимир Щербак - Буревестники

Владивосток жил тревожным ожиданием расправ: следственная комиссия по делу о беспорядках 30-31 октября возбудила 552 дела, велось следствие и по делу о восстании на Чуркине бывших пленных портартурцев. В эти дни ждали суда сотни матросов и солдат, два офицера и один генерал.

Последним был Казбек. Всемогущий комендант крепости, который походя, между двумя рюмками, одним росчерком пера решал судьбы как отдельных военнослужащих, так и целых подразделений, теперь сам ждал решения своей судьбы. Ему грозило привлечение к ответственности по статье 145-й Воинского устава, карающей за преступное бездействие власти. Во всяком случае, таковое усмотрела комиссия в поведении коменданта во время октябрьских событий. Официально было объявлено, что генерал-лейтенант Казбек убыл в отпуск, а на самом деле он был отстранён от должности коменданта крепости, временно исправлять которую был назначен генерал Селиванов, командир 2-го стрелкового корпуса, тот самый друг дома губернатора, чичисбей госпожи Флуг. Казбек же, сидя под домашним арестом, ударился в тяжкое пьянство.

Казаки-нерчинцы, тщанием которых поддерживался порядок в накаляемом холодом и злостью городе, были героями дня…

Из постановления городской думы от 17 ноября 1905 года.

«В воспоминание самоотверженной службы 1-го Верхнеудинского казачьего полка в городе в смутный период волнений… передать полку на стипендию или другие надобности из городского запасного капитала 1000 рублей».

Городской голова и домовладелец Панов, выбросив на улицу всех должников, поселил в своих домах желтолампасников, и теперь там по ночам слышались пьяные песни и визг проституток, взятых нерчинцами напрокат из публичных домов, – судя по всему, казаки нашли «стипендии» достойное применение.

Митинги в крепости собирались почти ежедневно; солдаты и матросы посещали их, игнорируя все ещё действующий приказ отставного коменданта Казбека. Иван Рублёв тоже ходил на митинги, однако разочаровывался в них всё больше. Человек дела, Иван ждал ответа на вопрос, который задавал сам себе: «Что делать, коли царская свобода оказалась липой». Но ответа он, как, собственно, и другие матросы, не получал на митингах: ораторы – чаще из господ, реже из нижних чинов и рабочих – хриплыми, сорванными голосами спорили друг с другом и взывали к толпе, которая хлопала в ладоши не столько речам, сколько от холода и расходилась неудовлетворённая, ещё больше сбитая с толку.

…После молебна по случаю тезоименитства Николая II Степан Починкин засобирался в город.

— Опять на митинг? — насмешливо спросил Рублёв.— А с меня хватит, наслушался я этих орателей! Толкут воду в ступе…

— Это будет не митинг, а собрание выборных от всех частей гарнизона, которые выставят наши требования начальству… Ты что, забыл, что меня, Первака и Сашку Романовского избрали от нашего экипажа?

— Да, что-то такое, кажись, было… Знаешь, Стёпа, я уже настолько одурел от этих митингов и выборов, что у меня в башке каша…

— Оно и видно. Ну, бывай!

Починкин, Романовский и Первак сходили в город, а вернувшись, на все вопросы отмолчались, нечего, сказали, пока говорить. Через день Степан снова подошел к унтер-офицеру Семерикову за увольнительным.

— Не намитинговался ещё, грот те в рот! — злобно зашипел гориллообразный унтер. — А кто за тебя, дармоеда, службу нести будет?

— Спокойно, дядя! — сказал ему Рублёв. — Не сепети, а то взопреешь. Раз надо человеку – пусть идёт. Чего пристал как банный лист к заднице?

Унтер исподлобья глянул па откровенно дерзкого матроса, но промолчал угрюмо и отошёл. Увольнительный он прислал с писарем. После 31 октября, когда в гальюне – предмете его гордости – неизвестные устроили Семерикову «тёмную», тщательно пересчитали ребра и потыкали мордой в стульчак, он заметно поубавил прыти. Но когда выборный от 15-й роты Починкин через три дня вновь заявил о своем намерении пойти на Собрание, унтер молча и резко повернулся и, раздувая в гневе усы, полетел к ротному. Савицкий выслушал сбивчивый доклад и буркнул:

— Что поделаешь, Семериков. Придётся разрешить, чёрт бы их побрал! Есть приказ: выборных нижних чинов отпускать на митинги…

Починкин вернулся в казарму поздно вечером, после отбоя. Осторожно ступая по каменному выщербленному полу, он шёл по долгому проходу мимо матросских коек, поставленных в два яруса. После свежего морозного воздуха дух в казарме казался особенно тяжёлым, воньким. Слабый свет нескольких керосиновых ламп, установленных у притолоки по углам огромной казармы, скупо освещал спящих, с головой завернувшихся в тонкие казённые одеяла. Большинство лежало неподвижно, придавленное к койкам свинцовой усталостью; некоторые же беспокойно ворочались, стонали, скрипели зубами, очевидно, сводя во сне с кем-то счёты; кто-то безмятежно храпел, а кто-то жарким шёпотом призывал не то матушку, не то любимую…

Привычно ориентируясь в полутьме, матрос быстро нашёл свою койку и начал раздеваться, стараясь не потревожить спящих товарищей. Но лежащий над Починкиным Иван Рублёв, казалось, только и ждал возвращения друга: заглянул вниз и спросил:

— Как дела, Стёпа?

— Нормально, пять баллов.

— Ну чего решили-то?

— Спи! Завтра расскажу.

— А может, счас, Стёпа, а? Всё равно не спится.

Степану и самому не терпелось поделиться с другом услышанным на собраниях выборных гарнизона; они, эти трёхдневные собрания, своей организованностью и чёткостью решений были не похожи на все остальные воинские митинги, которыми так был щедр уходящий пятый год. Починкин заметил, что уже на нескольких койках поднялись головы: братва ждала вестей.

— Шут с вами, полуночники! — шёпотом ругнулся он. — Айда в курилку. Только тихо, черти полосатые!

«Черти» и впрямь были полосатыми: в тельняшках, кальсонах и сапогах на босу ногу. Они неслышно прошли по казарме, проскользнули за спиной безнадёжно спящего дневального и очутились в курилке, помещавшейся в закутке возле гальюна. Здесь стоял обрез с песком и окурками, а вокруг него три лавки буквой П.

Солдатская курилка, будь благословенна! Как без тебя пришлось бы туго служивым людям во все времена! Ты та отдушина в беспросветной солдатской жизни, у которой хоть пять минут чувствуешь себя человеком. Здесь ты зализываешь раны – физические и душевные, отдыхаешь от потогонной муштры, от политической долбёжки, называемой почему-то словесностью, – от всей тяжёлой солдатской работы. Молодым ты выслушиваешь добродушные подтрунивания «старичков», а сам, став им, поддерживая традицию, в свою очередь подшучиваешь над новобранцами, «салагами». Но не обидные те шуточки и розыгрыши, нет! Здесь тебя не оскорбят, не ударят, не унизят твоё человеческое достоинство, здесь беда и радость общая. В курилке ты услышишь и печальный рассказ о родной деревне, и весёлую байку, и правду о жизни. Здесь ты физически, в буквальном смысле слова, чувствуешь плечо рядом сидящего товарища, здесь махорочка и советы старших прочистят тебе мозги, здесь ты многое узнаешь и поймёшь…