Владимир Щербак - Буревестники

— Вы любите театр?

— Да, очень!

— В таком случае избавьте его от никудышного актёра. Их и так хватает. Извините за резкость…

Ошеломлённый Шпур не помнил, как добрался до родного городка, как поступил на службу, и очнулся только в роли статистика при городской управе. Предсказания отца начали сбываться.

С коллегами-конторщиками Владимир держался замкнуто и высокомерно. Его не любили за спесь – не по чину, да и не по происхождению. Он презирал их за убогое существование, за низменные мечты о прибавке жалованья или выгодной женитьбе.

Пожар честолюбия, бушевавший в груди молодого человека, с годами погас, но не полностью, несколько угольков ещё тлело. И с началом русско-японской войны он вновь ощутил в себе жажду славы. Всколыхнулись детские, забытые, навеянные в своё время англо-бурской войной, мечты стать полководцем, любимцем народа, решать судьбы сражений, вести за собой солдатские массы.

О военном образовании некогда было думать, потому что война обещала быть скоротечной: долго ли продержится японец против русского гиганта! – и Шпур поступает на военную службу вольноопределяющимся. В 1904 году он в составе свежесколоченных воинских частей прибыл на Дальний Восток.

С первых же шагов армейской карьеры Владимир испытал разочарование: на театр военных действий он не попал, его оставили во Владивостоке при штабе 2-го крепостного артиллерийского полка. Он был зауряд-офицером, то есть, не имея офицерского звания, имел офицерскую должность – делопроизводитель штаба. Мрачные пророчества Шпура-старшего продолжали сбываться: Владимир стал военным чиновником.

С чувством омерзения в душе, закусив тонкую бескровную губу, вышел Шпур от адъютанта полка и побрёл представляться новому начальству. Им оказался подполковник, стройный, подтянутый, в щеголеватой, как у всех штабистов, форме, с набриолиненной головой, с подбритыми бровями и усиками. Выслушав рапорт Шпура, он насмешливо прищурился:

— Вольнопёр? Видать по выправке! Небось из студентов? Нет? Ну всё равно… Значит, на подвиги потянуло? Что ж, подвиги будете совершать вот за этим столом. — писари, сидевшие в канцелярии, подхалимски хихикнули и тут же испуганно смолкли. — Вам следует усвоить: в бумагах нашего полка, как входящих, так и исходящих, должен быть порядок, чистота и грамотность. Предупреждаю относительно соблюдения бдительности и недопущения пьянства. По всем вопросам обращаться к штабс-капитану Семенову-3-му. Всё!

Так началась эта бесславная служба. Впрочем, и вся война была бесславной, и Владимир уже после первых сообщений с фронта не жалел о том, что не попал в действующую. Полковая канцелярия унизительным чинопочитанием, смертной скукой деловых бумаг, запахами ализариновых чернил и горячего сургуча удивительно напоминала канцелярию городской управы, а военные чиновники – от рядового писаря до подполковника – ничем не отличались от штатских: те же взяточники, сплетники, карьеристы.

Шпур выполнял свои обязанности педантично, но механически, с тупым равнодушием. Среднее образование и солидный стаж работы канцеляриста позволяли ему сделать карьеру, но он её не делал. Сослуживцы недоумевали: «Другой бы на его месте давно бы поймал звезду на погон, а этот какой-то рохля – не мычит, не телится!» Они не понимали, что карьера в их понимании – мизерное повышение по службе, чинишко-орденишко – не устраивала честолюбивого зауряд-офицера, мечтающего о Наполеоновом взлёте. Как некогда Гораций, он мысленно восклицал: «Девятнадцать лет – и ничего не сделано для бессмертия!» Только ему, Шпуру, было уже 25…

Жил он на Экипажной улице, где-то между Офицерской и Матросской слободками («Символично, — горько усмехался он, — офицер без звания!»), на квартире пожилой вдовы титулярного советника («Опять чиновник!») С сослуживцами он не делал ни малейшей попытки сблизиться, весь свой досуг посвящал чтению имевшихся у хозяйки разрозненных томов Брокгауза и Ефрона и комплектов старой «Нивы».

Когда человек упорно ищет одиночества, окружающие из чисто человеческого любопытства начинают искать в нем явные или тайные пороки. Но таковых у Шпура не было: он не любил вино, так как вырос в семье пьяницы; его не любили женщины, потому что он был некрасив и скучен. Тогда писарям ничего не оставалось делать, кроме как предположить, что делопроизводитель занимается политикой.

Штабисты доки по части сплетен и слухов, и скоро о том, что Шпур «красный», знали все… кроме Шпура.

Невольно он сам подлил масла в огонь, выступив однажды на городском митинге в цирке Боровикса. Это было летом пятого года.

…Поначалу он не имел намерения выступать. Вместе с горожанами, среди которых было немало военных, преимущественно младших офицеров, он сидел на одной из низких деревянных скамеек и слушал ораторов, выступавших с ярко освещённых подмостков. Митинг проходил с разрешения полиции, поэтому речи, посвященные проекту Булыгинской думы, носили в основном лояльный характер. Только один из выступавших – в одежде мастерового, с крестьянскими висячими усами, фамилию его Владимир тогда не знал – высказался за бойкот думы.

— Народу не нужна дума, — сердито говорил он. — В которой 85 процентов депутатских мест будет отдано помещикам и капиталистам! Кто допущен к выборам? «Лица, владеющие собственностью»! А кто лишён избирательских прав? Почти все остальные: лица моложе двадцати пяти лет, студенты и гимназисты, женщины и военнослужащие…

И тут Шпур ощутил вдруг в себе острое желание выступить. Он почувствовал знакомую со времен любительских спектаклей дрожь нетерпения, желание оказаться в огнях рампы, в центре внимания публики, зажечь её страстным монологом. Тем более что и сказать было о чём: оратор невольно наступил на любимую мозоль…

Владимир вскочил с места, протискался сквозь толпу, стоящую в проходе, и взбежал на подмостки. Вопросительно взглянул в заросшее седыми волосами лицо старичка председателя и после того, как тот важно кивнул, шагнул вперёд и сорвал с головы фуражку.

— Да, мы, военные люди, лишены прав… — начал он на низких трагических нотах. — И не только избирательных – всяких…

Он говорил темпераментно, с жестикуляцией, то ударяясь в тяжёлый церковнославянский стиль («…доблестное русское воинство не жалело живота в битве с супостатом, а после этого…»), то цитируя классиков литературы («…начальству нет никакого дела до того, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под солдатской шинелью»)…

Речь зауряд-офицера понравилась, хотя была политически безграмотной, путаной, лишённой конкретных выводов; она понравилась не столько содержанием, сколько той страстностью, с которой была произнесена. Шпуру аплодировали как артисту. Особенно старались прапорщики, мичмана, клерки и прочий мелкий служилый народ. Многие спрашивали у соседей, не знают ли они оратора. Заинтересовались этим и жандармы.