Владимир Щербак - Буревестники

— «Надежда»! «Авось»! — читают пассажиры и усмехаются иронии судьбы, поставившей эти шхуны рядом друг с другом и с пароходом, привезшим переселенцев, среди которых очень многие надеялись на авось.

По трапу, переброшенному с борта «Хабаровска» на берег, пассажиры спускаются на пристань, и здесь их пути расходятся. Одни берут носильщиков и извозчиков, раскланиваются с капитаном, и катят в гостиницы; другие долго выгружаются, долго считают детей и узлы и надолго располагаются табором прямо на причале, доставая нехитрую снедь. Потом бабы остаются с детьми, а мужики бредут в город, с трудом находят переселенческое управление и там, толпясь в душном зале, робея и потея, смиренно ждут, пока на них обратит внимание брюзгливый чиновник – «кувшинное рыло», который и решит их судьбу.

Крестьянин села Завадовки Сквирского уезда Киевской губернии Конон Ковальчук отвалился на переезд с «батькивщины» на «зэлэный клын» не только потому, что был малоземельным, но и многодетным. Его вместе с семьёй и другими украинскими переселенцами посадили во Владивостоке в товарный поезд и отправили в Никольск-Уссурийский, а точнее, на станцию Кетрицево, где были построены для них временные бараки. Там Ковальчуки ждали отправки их на постоянное местожительство и постепенно проедались, потому что работы не было.

Один из многочисленных сынов Конона, двенадцатилетний Ефим, был упрямым и любознательным хлопцем. Упрямство позволило ему целых три года ходить в школу: самодур-учитель за что-то невзлюбил Ефима и драл его немилосердно, тот плакал, но школу не бросал. А о его любознательности ходили в семье легенды. Старший брат Никифор шутил, что у Ефима самым первым словом было не «мама», а «почему». Школу все равно пришлось оставить: отцу нужны были помощники, и теперь её заменяли книжки, читал он много и всё подряд.

По приезде в Кетрицево Ефим не сидел дома (если можно переселенческий барак назвать домом) и целыми днями пропадал на станции. Там он свёл дружбу с солдатами железнодорожного батальона, работал вместе с ними – таскал шпалы и учился забивать костыли, а потом с достоинством хлебал щи из общего бачка.

Однажды он и ночевать не пришёл, засидевшись допоздна в казарме. А именно в ту ночь украинские переселенцы, и в частности Ковальчуки, были отправлены к назначенному им месту – в верховья реки Абрамовки, где они положат начало поселку Липовцы. Ночью, когда его семейство тряслось на телегах, тревожно глядя в темноту, Ефим сладко спал на жёстких солдатских нарах, заботливо прикрытый чьей-то шинелью, не подозревая о том, что с рассветом детство его кончится и начнётся новая, взрослая жизнь.

Ему не было и тринадцати, когда он стал рабочим. Ефима взяли учеником токаря в железнодорожные мастерские и четыре года учили ремеслу и науке классовой ненависти. И его и другое он постиг в совершенстве, стал квалифицированным токарем и профессиональным революционером. Много занимается самообразованием, учится сам и учит других. Судьба кидала его из Харбина в Порт-Артур, оттуда – в Дальний, где и застала его война. Вместе с русскими солдатами мастеровой Ковальчук разделил позор японского плена. Именно там, и плену, он пришёл к твёрдому убеждению, что Россия тяжело больна и ей нужна срочная хирургическая операция, точнее, скальпель революции.

После освобождения из плена Ефим совершил вынужденное путешествие Шанхай – Одесса и снова появился в Харбине. По-прежнему работает в железно-дорожных мастерских, входит в местную организацию РСДРП. Борясь с революционными настроениями, с нарастающим забастовочным движением, администрация объявляет локаут, рабочие, и в первых рядах Ковальчук, который давно уже стал для властей «персоной нон грата», оказываются за воротами. Ефим снова на колёсах, он посещает обе столицы, но, не найдя и там работы, возвращается туда, откуда начал свой путь рабочего – в Никольск-Уссурийский. Дома, как говорится, и стены помогают: Ковальчуку удаётся устроиться в родную свою мастерскую; он снова в кругу людей, которые его знают и верят ему, ведёт среди рабочих и солдат сапёрного батальона пропаганду. В октябре шестого года происходит «крещение» молодого революционера – первый арест и трёхмесячная отсидка в Никольск-уссурийской тюрьме, где Ефим встречает своё двадцатилетие.

Жандармы называют Ковальчука молокососом, не считая его особо опасным, но прежде чем вытолкать его на улицу, на всякий случай заводят на него дело. В пока ещё тоненькую картонную папку ложатся протокол допроса, фотографии (анфас и профиль) с подробнейшим описанием примет.

Из полицейского досье на члена РСДРП Е. К. Ковальчука.

«…Рост – 1 метр 68 см., полнота – ср., телесложение – ср., объём в поясе – 80 см., волосы – тёмно-русые, волнистые, полнокровие – ср., выражение – задумчив., лоб – высокий, нос: длина – ср., ширина ср., уши: форма – оттопыр. – …велич. – …плечи: ширина – ср., накл. — ср., руки: величина – ср., осанка (манера держаться) – держится спокойно…»

После чего «молокососа» высылают в Липовцы, по месту жительства родителей, но Ефим, выйдя на первой же остановке, тайно приезжает во Владивосток. Стоял январь 1907 года.

…Постояв минуту на перроне, открытом морскому ветру, в задумчивости глядя на бухту Золотой Рог, куда впервые он прибыл мальчишкой десять лет назад, он поднял воротник, засунул руки в карманы короткого пальто и зашагал в город. Его путь лежал в военный порт, где ему предстояло разыскать незнакомого товарища по партии Александра Корнеевича Назаренко и передать «поклон от тетки Глафиры»…

Из стеклянных дверей ресторана «Золотой Рог» неспешно вышел и остановился на углу Светланской и Алеутской, поджидая свободного извозчика, высокий господин. Он походил на преуспевающего дельца или адвоката с богатой клиентурой или – в худшем случае — на игрока, баловня судьбы: на нем было пальто от лучшего портного города, с шалевым каракулевым воротником, каракулевая же шапка, в руке красная фернамбуковая трость, в углу рта – дымящаяся «манила». Прицыкивая зубом, он нетерпеливо посматривал по сторонам. Увидев наконец извозчика, остановил его небрежным жестом и, не договариваясь о цене, полез в коляску.

Извозчик, в тулупе, катанках и рыжем треухе, с трудом развернув свою монументальную фигуру, внимательно смотрел на седока. У Данилы Зотова была профессиональная память на лица, и он без труда узнал пассажира, которого впервые вёз с вокзала – когда же это, дай бог памяти? – ну да, в пятом году, в октябре месяце, в день восшествия государя на престол, а значит, ровно полтора года назад. Но куда девались пальтецо с вытертым воротником, штучные брюки и мятый котелок приезжего! «Ишь какой стал вальяжный, не хуже купца Бринера. Никак ухватил жар-птицу за хвост! Видать, послушал тогда меня и пошёл по торговой. А пошёл бы в чиновники, так и до сих ходил в одёжке, подбитой ветерком!..»