Владимир Щербак - Буревестники

— Ну хорошо, пойдём пешком. Только возьмите меня под руку. И вот здесь крепче прижмите, а то, не дай бог, посыпется из меня всё…

— Что – посыпется?! — вконец обалдел матрос.

— Шрифт! Да вы что, в самом деле подумали, что я беременна? — Надя засмеялась. — Ну что ж, значит, маскарад удался! Мужиков нетрудно провести, вот с женщинами сложнее…

Из рассказа Нади Рублёв узнал следующее. Она устроилась уборщицей в типографию черносотенной газеты «Дальний Восток», издаваемой городским головой Пановым. Проработала там несколько дней, вынося тайком шрифт по колонке. А когда набралось на целую наборную кассу, новая уборщица исчезла.

Шрифт нужен был эсерам как воздух. Некоторое время они печатали свои прокламации в типографии издателя Ремезова, сочувствовавшего революционерам. Потом Ремезова арестовали, газету его закрыли, и эсерам пришлось перейти на гектограф. Помощи в этом деле от бывшего печатника Ивана Рублёва не требовалось: почти каждый подпольщик в совершенстве владел этим несложным способом печатания листовок. Но работа на гектографе хлопотна и малопродуктивна: хлопотна потому, что для изготовления гектографического слоя, или, как его называли в шутку, «студня», требовались химически чистый глицерин и желатин, и если желатин можно было купить в любой бакалейной лавке, то глицерин доставали с великими трудами в аптеках, где его продажа, особенно в больших дозах, контролировалась околоточными надзирателями; а малопродуктивна потому, что через каждые десять экземпляров отпечатанных листовок приходилось изготовлять новый оригинал, переписывать его ровными печатными буквами. Много так не наработаешь!

После долгих поисков эсеры приобрели через подставное лицо старенький печатный станок, подлатали его и установили в погребе конспиративной квартиры на одной из глухих улочек полуострова Шкота. Нужен был шрифт. И вот теперь его достала и несёт на себе товарищ Надя. Теперь пригодится и бывшая профессия матроса Ивана Рублёва по кличке Николай.

Когда прибыли наконец на место, и Надя сняла с себя шаль со шрифтом и развернула узел, Иван и хозяин квартиры старик горбун невольно ахнули: почти пуд свинца принесла на себе эта с виду слабая женщина!

Но стоило ли удивляться? Товарищ Надя – маленькая, худая, порывистая до истеричности, с быстрой мужской походкой и деловой отрывистой речью, состоящей, как правило, из коротких и точных, как удар хлыста, фраз, – товарищ Надя была необыкновенным существом. Почти никто не воспринимал её как женщину, эсеры в ней видели лишь товарища, одного из руководителей военной организации, в которой Александр был военным вожаком, а Надя – идейным.

Увидев её впервые летом на солдатской сходке, Иван Рублёв был восхищён той страстностью, с какой эта маленькая – хоть на ладошку её ставь! – барышня произносила свою речь.

— Солдаты! — говорила она тогда. — Один древнегреческий чудак хвастал: «Дайте мне точку опоры и я переверну земной шар!» Это чушь! Земной шар перевернёт человек, вооружённый винтовкой и революционными идеями. Это ты, матрос, это ты, солдат! Вы уже брали власть в свои руки в городе прошлой зимой. Болтуны и соглашатели предали вас. Позор им и их последователям, которые нынче отговаривают вас от борьбы! Не слушайте их! Мы, эсеры-максималисты, пойдем вместе с вами на штурм прогнившего царского режима! Не оборона, а наступление должно стать нашей тактикой. Мы освободим Владивосток! Мы освободим Дальний Восток! Мы пойдем крестовым походом на Москву не гроб господень добывать – свободу! — исступлённо выкрикнула она, заканчивая, очень похожая на героиню Делакруа – не обнажённой грудью и фригийским колпаком, но одухотворённостью и фанатичностью в лице, порывистостью в движениях. И за ней, маленькой, простоволосой, одетой по-монашески в чёрное, реяло незримое красное знамя!

— Вот это… женщина! — изумлённо сказал тогда Рублёв соседу, возможно впервые в жизни употребив это слово для обозначения особы немужского пола.

И долго ещё потом, вспоминая неистовую ораторшу, восхищённо крутил головой. Позже, когда он через Григория Воложанина познакомился с Александром и Надей, стал активным членом их организации, чувство восхищения этой женщиной переросло в молчаливое и глубокое обожание, каковое, впрочем, разделяли все, кто её знал…

С появлением собственной печатни у эсеров Иван стал проводить в ней всё свободное от службы время. Он с наслаждением вдыхал полузабытый запах типографской краски, любовно набирал текст листовок и печатал их. Работа помогала отдыхать ему от службы, отвлекала от тяжёлых дум об Аннушке.

Однажды, закручивая в раму набранный текст, Рублёв услышал за своей спиной знакомый бас:

— Кто здесь будет Николай?

Он обернулся: перед ним стоял Яков Пайков.

— Ну я…

— Ты? — изумился Пайков. — Ты же Иван!

— Это на корабле я Иван, — усмехнулся Рублёв. — А здесь Николай.

После случая с проституткой, оказавшейся сестрой Пайкова, взаимная неприязнь у двух матросов прошла, но друзьями они не стали. И вот сейчас выяснилось, что они единомышленники, а это значило многое. Яков и Иван широко улыбнулись друг другу и скрепили союз крепким рукопожатием. Говорить красиво они не умели, да это и вряд ли было нужно.

— Вот, — сказал Пайков, протягивая Рублёву густо исписанный листок. — Товарищ Надя велела тебе передать. Сказала, что всё бросить, а это печатать срочно.

— Сделаем!

Из листовки Владивостокской военной организации эсеров-максималистов (октябрь 1907 года).

«Товарищи солдаты и матросы!.. Призываем вас требовать отмены суда над минёрами и возвращения преданных суду в ряды товарищей, дружно и смело готовиться дать отпор палачам… Да здравствует вооружённое восстание!»

Первые несколько дней, что минули после событий в общей столовой, Григорий Воложанин ждал ареста. Дверной звонок, дёргаемый нетерпеливой рукой, громкие голоса в прихожей заставляли студента вздрагивать и бледнеть. Но ни за что бы он не признался, что боится, уверял себя, что это только волнение, вполне естественное в подобных обстоятельствах. О, он достойно встретит жандармов, когда они придут за ним! Он будет стоять посреди комнаты со скрещёнными на груди руками и с презрительной улыбкой смотреть на толстых и сопящих жандармов (почему-то они виделись ему обязательно толстыми и сопящими). Они будут обыскивать дом, рыться в его вещах и книгах, и, предвидя это, Григорий уничтожил некоторые брошюры, партийные документы, а заодно и письма от знакомых гимназисток, чтобы не глумились над ними тупые и бездушные полицейские чиновники.

Он, конечно, нисколечко не боится наказания, но всё же ему небезразлично, каким оно будет. Скорее всего, сошлют на каторгу, возможно, как и декабристов, «во глубину сибирских руд». Пылкое воображение рисовало ему картину приезда в Сибирь новоявленной Марии Волконской – Марины Штерн и то, как она будет целовать кандалы на его руках и плакать. А он с белым, как плат, одухотворённым лицом, обрамлённым кудрями, в развевающихся лохмотьях (почему развевающихся, он не смог бы объяснить) будет утешать её и уговаривать уехать обратно, постараться забыть о нём и найти свое счастье. Она, конечно, с негодованием отвергнет это предложение, а потом… а потом…