Федор Панфёров - Удар

— Уйдет! Останутся каналы, водоемы, а народ уйдет. Уйдет туда, где за свой труд получит реальное вознаграждение, а не вдохновенные статейки академика Бахарева.

Иван Евдокимович как напялил правый рукав рубашки, так и застыл в дверях, затем чуть погодя тихо проговорил:

— А оно так — уйдет, ежели вместо науки мы ему преподнесем безобразие. Колхозник — он такой, отменит. Только вы уж… — умоляюще заговорил академик и смолк.

— Что? Я тоже на пленуме произнес вдохновенную речь «вообще». А люди с Левобережья, из Тубинской поймы, да и с Правобережья слушали меня и, вероятно, думали: «Эх ты… балаболка».

— Ну, это вы зря, — надев наконец рубаху, запротестовал академик. — Речь ваша на пленуме была зажигательной.

— Костры зажигал, как недавно мне один сказал. Костры? Черт-те что! Костры! Костры-то многие из нас умеют зажигать, да дрова-то для костров не все заготовляют.

— О-о! — выкатил нижегородское «о» Иван Евдокимович. — Это верно. Костры-ы! Только вы, Аким Петрович, сделайте милость — отмените Чернова. А? Ну, зачем он… и не люблю я его, — опять умоляюще, даже заискивающе проговорил академик.

— Ладно: отменим Чернова… только и вы с облаков слезайте, товарищ наука.

Аким Морев достал из шкафа пару лучших рубашек, которые ему особенно нравились и которые он берег, еще сам не зная зачем, но тут, глянув на рубашку, опять вспомнил Елену Синицыну.

«Заехать, — блеснула у него радостная мысль, и он тут же помрачнел. — Нет. Ни в коем случае. Она может встретить меня отчужденно, даже враждебно: с какой стати прикатил? Ну… Ну, посмотреть, как излечиваются кони при помощи препарата Рогова», — пытаясь заранее найти оправдание своему поступку, подумал Аким Морев… И все-таки он положил в чемодан именно эти две рубашки и, обращаясь к академику, спросил:

— Что ж? Теперь поедете со мной в Нижнедонской?..

— Крюк большой, а мне в Разлом: люди ждут.

— И людина?

— А как же? Аннушка вчера звонила, чем-то очень встревожена. Кстати, вы не обидели Елену Петровну? Что-то Аннушка говорила мне. Не понял: не то Елена Петровна просит вас извиниться, не то ее за что-то простить. Окно, под окном. Аннушка говорила намеками. Чего это вы бледнеете?

— Окно? Под окном? Значит, и до нее докатилась клевета.

— Клевета?

— Пустили клевету, будто я дал разрешение на применение препарата Рогова на свидании с Еленой Петровной вот под этим окном.

— Ну! Чепуха какая! Что же вас так встревожило? Ну, пустили, ну, Елена Петровна услышала, расстроилась малость. Пройдет. Ведь этого не было: вы-то оба знаете… А может… может, что-нибудь, и было? Чего-то она так подробно расспрашивала меня про вас, Елена Петровна. Я около Аннушки, как токующий глухарь: ничего не слышал. О-о-о, — снова выкатил нижегородское «о» академик и неожиданно предложил: — Хотите, сватом буду? Обязательно сосватаю.

Аким Морев только поморщился и не успел ответить: в комнату вошел шофер Иван Петрович, сообщая, что едет на машине «Победа». Академик возразил:

— Но она, говорят, не то что грязи, но и мокрой травки боится.

— Не она боится, а плохой шофер, — в свою очередь возразил Иван Петрович. — Вот увидите, какая молодчина: с визгом пронесется через любую мокрую траву и даже через грязь. Трудно будет — цепи наденем. Закуем ее в кандалы… и пошел, пошел. А ружьишко-то взяли, Аким Петрович? Вижу, нет. А зря: ведь попадем во царствие твое.

— Мы с Иваном Евдокимовичем однажды уже попадали во царствие твое.

— Тогда воды не было. Воды, — оправдываясь, вспоминая заезд на Сарпинские озера, проговорил Иван Евдокимович. — А надо взять. Ведь и мое ружье до сих пор у вас. Забирай-ка, Иван Петрович.

Тот уложил ружья, боеприпасы, резиновые сапоги, охотничьи костюмы и два термоса с чаем да еще бутылку коньяку — это уже настоял Иван Евдокимович, на что Аким Морев, подшучивая, сказал:

— Опять. А где же «шабаш»?

— На всякий случай. Это ведь только Сухожилин для дела выпил. Гусей стрелить будем. Гусей, — проговорил Иван Евдокимович, произнося не «стрелять», а по-охотничьи «стрелить». — Ночная охота — вот чудо.

— На Нижнедонскую, Иван Петрович, — приказал Аким Морев, когда они уселись в машине.

— Есть! — воскликнул шофер, и машина, плавно взяв с места, вскоре понеслась по гудронированной улице города, мимо строящихся новых красивых зданий — жилых домов, учреждений, клубов, кинотеатров, магазинов, школ.

Город рос сказочно: каких-нибудь пять месяцев тому назад Аким Морев и Иван Евдокимович по этим вот улицам въезжали в Приволжск, видя всюду развалины, а теперь здесь красуются многоэтажные дома, закладываются и растут новые.

Это радовало Акима Морева, и он мысленно благодарил тех, кто поднимал из руин город, зная, что его поднимает вся страна: материалы сюда идут из Ростова, Саратова, Свердловска, Магнитогорска, Москвы, Ленинграда, Новосибирска и даже из Алтайского края… И Аким Морев кланялся тем людям, мысленно произнося: «Спасибо вам, товарищи! Спасибо! Ах, если бы и в сельском хозяйстве у нас было бы так же, как на заводах, фабриках, как на строительстве города». И, обращаясь к академику, проговорил:

— Мысль, конечно, моя наивная… но все равно выскажу. Строится город… и бурная весна этому не помешает.

— Не понимаю.

— Город не зависит от погоды.

— А, вон что. Ну, придет время, и сельское хозяйство не будет зависеть от погоды… вернее, от случайностей погоды. Мы с вами — да и все колхозники вашей области — еще младенцы перед злыми силами природы, перед суховеем в первую очередь. Младенцы. Придет Большая вода, вырастут леса, и мы превратимся в силачей. Астафьев — тот уже силач. Вот увидите.

Машина несется по древнейшему тракту Урал — Волга — Дон — Черноморье, изрезанному во всю ширь глубокими колеями, уже заросшими придорожными травами. Разбрасывая по обе стороны старые наезженные колеи, тянется гудронированное шоссе.

Аким Морев из истории знал, что именно здесь, вдоль этого древнего тракта, когда-то обитали скифы, потом хазары, оставив после себя памятники — курганы, а из старинных записей было известно, что тут росли леса, в которых водились волки, медведи, лоси… ныне же всюду стелются ровные, необозримые степи — глазом не окинешь.

Что произошло, какая свершилась катастрофа?

Иван Евдокимович уверяет, что купчишки вырубали не только вишневые сады Чехова, но и леса. Вряд ли это применимо к здешнему краю: ведь леса-то погибли еще в те времена, когда купчишек и на земле не было. Возможно, леса сгинули в период разлива Каспийского моря… Но тогда не было бы записей свидетелей. Да и другое доказательство имеется: до сих пор на днищах рек находят в три обхвата мореные дубы. Не могло же их принести полыми водами со Средней Волги — за тысячу, две тысячи километров. Вероятно, они росли по берегам рек и попадали на дно. И ныне растут в той же Докукинской балке, да и вон — в овраге кудрявятся молодые, никем не саженные дубки.