Константин Лагунов - Начнем сначала

— Я стану говорить не об успехах. Их у нас никто не отымает. Хочу спросить вас, товарищи, на том ли корне растим мы свои трудовые победы? — Выдержал долгую паузу и ответил: — Не на том!

Плеснулся в зале гул не то осуждения, не то одобрения, не то недоумения. Плеснулся и сник.

— На рубле растим мы свои успехи. Рублем меряем и энтузиазм, и сознательность, и трудовой героизм. Рублем и воздаем за них…

Из зала полетело:

— Правильно!

— Откажись от рублей-то, не приневолят.

— Дайте высказаться человеку.

— Давай, Дмитрий, выкладывай.

— Пустозвон!..

Столкнулись лбами одобрение с осуждением, и все меньше оставалось в зале равнодушных, безразличных, и все очевиднее непримиримость двух позиций, двух лагерей, на которые раскалывался зал.

— Зачем вы выпустили этого юродивого? — строго и недовольно спросил Бурлак Глазунова.

Тот только взглядом кольнул управляющего трестом, а слова не удостоил.

Небрежно отмахнулся Сивков от роя выкриков, летящих из зала, и те рассеялись. И снова звенящая тишина, в которой слабый голос Сивкова звучал отчетливо и сильно:

— Вот сейчас серединка февраля. Полтора-два месяца остается нам из отпущенного природой времени на строительство трубопровода. А у нас — ни у шубы рукав! И работаем мы пока вполсилы. Без нажима и перегрузки. Чего же ждем?

И опять выкрики из зала:

— Аврала!

— Начальника главка с премиями!

Теперь уже никто не наскакивал, не опровергал, не подъедал, и это возбудило, окрылило Сивкова, и он, возвысив голос, звонко и громко поддержал кричащих:

— Точно! Ждем не дождемся, когда на трассу прикатит высокое начальство с материальным стимулом на прицепе. Сделал ходку на трубовозе — получай четвертную. Еще ходку — еще четвертная. За каждый сваренный стык, за каждый метр траншеи, за все — чистоганом и не сходя с места! Вот тогда дрогнет стройка. Заполыхает трасса. День и ночь будет грохотать и сверкать. Спать будем по три часа в сутки. Отрастим бородищи. Охрипнем. Осатанеем. Но трубу сдадим в срок. Набьем червонцами карман и станем собираться в отпуска… По уму ли это, мужики? Не обижаем ли мы себя и тех, кто приехал сюда не ради длинного рубля, а за-ради того, чтобы подмогнуть Родине?..

Стиснув кулаки и зубы, Бурлак наклонился к секретарю парткома и гневно выговорил:

— На кой черт вы его поставили председателем собрания?

— Кто ж его знал… — смятенно оправдывался секретарь.

Бурлаку надо было выместить на ком-то гнев, и он разразился целой тирадой:

— Голова не только для ондатровых шапок существует. Подумайте, кого выпустить после него. Толкового, авторитетного, чтобы сбил пламя, перевел на другие рельсы.

— Работал я в бригаде Кабанова, — умиротворенным, снова притихшим голосом заговорил опять Сивков. — Добрый мастер. Ювелир по сварке. Но шкурник!

Зал громко ахнул. И за этим гулом мало кто расслышал, как сидящий в президиуме Кабанов подскочил и крикнул:

— Ты поаккуратней! За такие ярлычки можно и в морду схлопотать!

Повернулся Сивков к вскочившему Кабанову и, тем же небрежным взмахом руки смирив грохот, повторил непререкаемо:

— Шкурник и есть. И другого звания тебе нет. — Громко вздохнул, выдержал недолгую паузу. — Работал я у Кабанова в бригаде. Честно работал…

И Сивков рассказал, как и за что вышибли его из бригады, как ославили бракоделом на все управление и с позором выгнали. Кое-кто лишь понаслышке знал об этом, иные и вовсе не ведали, теперь шумно негодовали, накоротко схватывались друг с другом, наполняя зал выкриками:

— Кабанов всю жизнь на подмазках!

— Ему бы только хапнуть!

— У него не душа — сберкнижка!

— Научись сперва, как он, работать, потом рот разевай!

— Следите за регламентом, — Бурлак тронул Глазунова за плечо.

— Могу уступить вам это место! — свирепо прорычал Глазунов, резко тряхнув невероятно лохматой, будто ощетинившейся головой.

Выжидать тишины Сивков не стал. Набрал полные легкие воздуха и заговорил чуть громче:

— Деньги, конечно, штука нужная. Не лишняя. С ними веселей, уверенней. Кто спорит. Но разве мы здесь только ради них?..

Тут, будто по сигналу дирижера, стали глохнуть голоса в зале, и снова загустела настороженная тишина. Сивков перемену к недоброму не уловил, говорил неторопко и раздумчиво, словно бы не речь держал, а размышлял вслух. Рассказал, как в лютую стужу бригада Воронова одолела вставшую на пути безымянную речонку, как нырял молодой сварщик, чтоб подцепить лежавшую поперек трассы трубу.

— И надбавки за то не запросил. Слышишь, Кабанов? И премией его не оделили. А разве он такой один? Разве мы хуже? Надо расшевелить, увлечь людей. Это, конечно, потрудней, чем швырнуть им куль червонцев. С наскоку не возьмешь. Ну, да пора, по-моему, и о душе задуматься. Не построив коммунизм в себе, вокруг не выстроишь…

Теперь Бурлак не слышал слов Сивкова. Удушливая, гнетущая тяжесть наплывала и наплывала на Бурлака, притискивая его к сиденью. «Душно-то как здесь». Бурлак расслабил петлю галстука, расстегнул верхнюю пуговку белой сорочки, энергично потер ладонью грудь. Ему не хватало свежего воздуха. Дохнуть бы разок студеным ветром, освежить, охладить давно сбившееся с шагу сердце…

И опять, как прошлый раз, будто из-под пола вынырнул этот нагло ухмыляющийся здоровенный мужик и теперь уже молча, даже не здороваясь, положил на стол перед Ерофеевым небольшой листок, на котором мелким-мелким почерком был написан длинный список:

Икра паюсная — 0,5 кг;

Икра зернистая — 0,5 кг;

Балык осетровый — 1,0 кг.

Дальше читать Ерофеев не стал: задохнулся от бешенства. Так глянул выпученными, побелевшими глазами на посыльного, что тот бесшумно и мгновенно сгинул, словно и впрямь под пол провалился.

Хватая воздух раскрытым ртом, Ерофеев пошарил по сторонам глазами, потом придвинул микрофон, нажал кнопку селектора. Послышался резкий щелчок, негромкий ровный гул, и вот уже загрохотал чуточку раздраженный, недовольный, рыкающий бас Феликса Макаровича:

— Что у тебя, Ерофеев?

— П-по ош-шибке включ-чил, Ф-феликс М-макарович. Извините, — сверх меры заикаясь, невнятной скороговоркой выпалил Ерофеев и отключил селектор.

Минуту спустя он позвонил по телефону Девайкиной.

— Вас слушают, — зазвенел под ухом сильный, сочный, чуточку игривый женский голос.

Ерофеев кинул трубку. Что он мог сказать этой молодой, хищной акуле? Увещевать? Бесполезно. Совестить? Легче лбом стенку пробить, чем до ее совести добраться. Нет у нее и крохи этого вещества. Нет. А чего нет, то искать безнадежно. «Наверное, не одного меня доит». В каких только шубках не повидал он Девайкину — и в беличьей, и в каракулевой, и в цигейковой. Идет, как королева, земли не чует. «Ах, зараза». Прикинул, сколько еще раз до лета может она наведаться за оброком. «Восьмое марта… Первое мая… наверняка День Победы… может, еще и день рождения…» Потом долгожданный паводок. Спишет он эту выдуманную лежневку.