Константин Лагунов - Начнем сначала

С того дня, когда они вновь сошлись и стали жить вместе, Лену не покидало желание подробно расспросить мать о случившемся. Понимая, что матери будет нелегко и наверняка больно, Лена подавляла желание, старалась не вспоминать отца и гудымское прошлое и очень смущалась и раскаивалась, если ненароком срывалось с языка что-нибудь такое, что, по ее мнению, могло хоть как-то разбередить душевную рану матери…

Две женщины — мать и дочь — сидели друг против друга по обе стороны крохотного, прилепившегося к стенке столика, на котором стояли вазочки с печеньем, медом и клюквенным вареньем, большой керамический чайник с крепким густым чаем и две чашки. За махоньким забеленным морозом оконцем вагончика-балка безмолвно проплывала северная ночь — студеная, звездная, тихая. Со всех сторон обступив поселочек, тайга надежно прикрыла его от ветров, и по ночам над шеренгами вагончиков, над разбитым зимником застывала непробойная густая тишина, которую колебал, но не мог прорвать далекий монотонный гуд энергопоезда.

Тихо в заснеженном маленьком поселочке. Тихо и в крохотной, очень похожей на вагонное купе комнатке. Так тихо, что через стенку слышится, как гудит пламя в топке котла водяного отопления, как потрескивает, остывая, электроплитка, как позвякивает фарфоровая чашечка, в которой Лена размешивает варенье.

Тихо вокруг.

И в женщинах тихо.

Дремлет рассудок.

Медленно, небольшими глотками пьют они чай: Марфа — с медом, Лена — с вареньем. Иногда их взгляды сходятся, и они видят в глазах друг друга любовь, и радость, и покой.

— Мама, можно тебя спросить?

— Конечно.

— Только не сердись.

— Зачем мне сердиться.

— Ты любила папу?

— И люблю, — ни секунды не мешкая, отозвалась Марфа. И будто для того, чтобы у дочери не оставалось сомнения, повторила еще раз, твердо и убежденно: — Люблю!

— Но ведь он… — начала Лена и осеклась, не зная, как докончить фразу.

Понимающе и прощающе улыбнулась Марфа, накрыла ладонью тонкие, длинные, застывшие на уголке столика пальцы дочери.

— Бог ему судья, дочка, не мы. Ни ты. Ни я. Он твой отец. Прекрасный отец. Помнишь, поди, как кормил тебя супом с ложечки? В четыре года научил тебя читать, в пять ты уже писала. К стихам, книгам, музыке — он тебя приучил. Как свободная минута — Леночке… — И вдруг с неприкрытым, обнаженным осуждением холодновато и твердо спросила: — А ты что — крест на нем? Прокляла и отреклась?

Застигнутая врасплох Лена густо покраснела и долго не отвечала. Марфа понимающе глянула на дочь и вздохнула — длинно и скорбно. Подстегнутая этим вздохом, Лена перемогла растерянность и очень тихо, болезненно и робко заговорила:

— Прости, мама. Наверное, я поторопилась. Погорячилась. Я написала ему письмо. Нет, не судила. Не упрекала. Просто написала, что он неправ, что нельзя на твоем и моем горе строить свое счастье…

Марфа как-то странно качнула головой, не то осуждая, не то недоумевая. Неопределенность этого жеста усилила Ленино волнение. Девушка сказала с оттенком виноватости и обиды:

— Но он же оскорбил… унизил тебя. И меня… Не дождался даже… Я, когда вошла в нашу квартиру…

Слезы потекли из глаз девушки, когда она припомнила свое возвращение в Гудым и тот невероятный, ужасный разговор с отцом.

Слушая дочь, Марфа тоже не раз смахнула слезы со щек, промокнула платочком глаза. Но едва Лена умолкла, Марфа неожиданно сказала:

— И все равно, дочка, не надо было так, сплеча…

— Значит, он может…

— Ах, Леночка, — мягко улыбнулась и, не сгоняя с лица улыбки, договорила: — Максим — не бабник. Не потаскун. Голову на плаху — ни разу мне не изменил. А тут…

— Что тут? — неожиданно резко и наступательно перебила Лена. — Что? Новая любовь? Но ведь ты бы, полюбя другого, так не сделала?

— Не знаю, — нетвердо и трудно выговорила Марфа, наливая из чайника в свою чашку.

Ей никогда не приходило в голову подобное, и она действительно не знала и только сейчас впервые задумалась над этим. И тут же воскрес в памяти тот предрассветный час, и прозвучал в ушах болезненно напряженный голос Максима: «Я был у женщины». И сразу стронулось, завертелось, пало огромной глыбой все недавно пережитое, вовсе и не забытое, не отболевшее, и, чтобы уклониться от этой чудовищной глыбы, не дать себя придавить и смять, Марфа поспешила оторваться от воспоминаний и громко и уже твердо повторила:

— Не знаю, дочка.

— Знаешь. Только хочешь выгородить, смягчить. А он… — жестко заговорила Лена, но, наколовшись на Марфин взгляд, осеклась, не посмев договорить.

— Что он? — Марфа вздохнула. — Ты от обиды вон в какую западню скакнула. Жуть! Могла и не выбраться, а и выпрыгнула, так все равно не отскреблась, не очистилась, не отмылась бы вовек. И все ради того только, чтобы отцу досадить, отомстить, спастись от одиночества…

— Я — птица вольная, одинокая, — деланно браво и весело проговорила Лена. — Моя беда, мое горе только меня ранят…

— Не надо, дочка. Не надо. Зачем нам друг перед другом темнить? Да случись что взаправду недоброе с тобой, отец бы не пережил.

— Пережил! — надорванно вскрикнула Лена, и опять слезы наполнили глаза. — Еще как пережил. Ради этой молодой смазливой бабенки…

— Лена! — Марфа предостерегающе вскинула руку. — Остановись! И никогда при мне — слышишь? — никогда не смей говорить дурное о своем отце. — Помолчала чуть, перевела дух и, понизив голос почти до шепота, медленно договорила: — И эту… новую его… не тронь. Не иначе — тут взаправду любовь…

— Любовь — это свет и радость… Это счастье… Счастье и радость на горе не растут…

— Как ты молода, — словно впервые видя дочь, негромко и ласково сказала Марфа. — Жизнь течет не по нашим правилам, не по людским законам. И у черного кота бывают белые уши, а у ангела под крылом черт хоронится.

Эта ненаигранная, всепрощающая, мудрая доброта матери загнала Лену в тупик. От бессилия и беспомощности перед оглушительной правотой матери Лена вконец растерялась, расстроилась и тут же рассердилась. Угадав состояние дочери, Марфа придвинулась к ней и, примирительно похлопывая Лену по руке, сказала обезоруживающе ласково:

— Давай-ка чашку-то. Налью свеженького да горяченького, с пылу с жару…

А разливая чай, заговорила тягуче и скорбно:

— Проснусь по ночам и все думаю и думаю о твоем отце. Мысли такие неясные, скользкие — не ухватить. И нехорошие. От них на душе как в пустом срубе в ненастье: сыро и ветрено и укрыться негде. Что-то там у него… Не захворал ли? Только ведь на погляд железный, а душа-то… С нее все беды, все боли. Занедужит — смолчит. Знаю его. Сейчас самый разгон на трассе, не до болезней, не до скорбей. Почнет пересиливать, перемогать себя, да и надломится…