Константин Лагунов - Начнем сначала

Нынче тресту превысили план сверх всякой меры: верят в управляющего — вытащит. Труб на дополнительное задание не завезли. Техники не подбросили. Рабочих рук — не прибавилось. В апреле начнется штурмовой аврал. Самолеты потащат трубы в Гудым. По трассе их и пригрузы развезут вертолеты. Машины и люди пойдут по брюхо в болоте. Будут копать, варить, изолировать, укладывать. Сорвут глотки. Наломают руки и спины, но достроят, сдадут, пустят газопровод. За десять лет существования треста они ни разу не сорвали план. Весь комсостав будет дневать и ночевать на трассе, считать каждый сваренный стык, вывезенную плеть. Могут не доложить пригрузов, не сделать обваловку, не установить электрохимзащиту, на живую нитку стяпляпить переход, но трубопровод сдадут. Падут с ним рядом. По собственным нервам протащат, а сдадут.

Так было.

Так есть.

И так будет, пока трестом управляет Максим Бурлак…

«Постой. Куда меня занесло? Я же не для этого… Если не перенапрягаться, не рвать нервы и жилы… Никакого газопровода к маю. Без злого умысла. В полном соответствии с нормативами и материально-техническими возможностями. Не придраться, не зацепиться… А себя-то… себя-то как обмануть? Знать, а прикидываться несмышленышем? Мочь, а не делать?.. Нет! До такой подлости… А дружба? Плата за спасенную жизнь?..»

Его мотало меж двух берегов, кружило, накрывало с головой и било то об один, то об другой. Он устал, озлился. Давно было пора выбираться на правый или на левый берег. Но и там, и тут было одинаково гадко. «Дай подумать», — хотел он сказать, но вовремя спохватился. «Нет. Феликсу палец в рот не суй — не оттяпает, так вцепится мертвой хваткой…»

От безвыходной душевной раздвоенности Бурлаку было тягостно и муторно. А Феликс Макарович курил и курил, выжидательно поглядывая на друга, и, чтобы не столкнуться с этим взглядом, Бурлак не поднимал глаз, делая вид, что задумался. А чего тут думать? Ясно, что середины нет. Или — или. И от того, что не мог решиться, от натужного сопенья и пришлепывания Феликса вновь разгневался Бурлак. «Что за хреновина! Одно за другим. Марфа, Лена, буран… Теперь выбирай, кого предать — друга или дело?.. Хватит нервотрепки! Ни раньше, ни позже. Черт бы их побрал…»

Негодовал Бурлак, но молчал. И Феликс Макарович молчал, понимая, что в эти мгновения решается его судьба. Он знал решительный и властный характер Бурлака, и коли тот сразу не отрубил, резко и бесповоротно, — значит, уступит. Поломается, поупирается, а уступит. Не может он иначе. Не посмеет. И видя, как корчится, как мучается друг, разрываясь между долгом и совестью, Феликс Макарович еле сдержал снисходительную улыбку.

«Чудило. Сам воздвигает крепости, сам их штурмует. Ни фальшивить, ни подличать ему не надо. Тяни, как тянул, и газопровода не будет. Побренчат и забудут. И план скорректируют: нельзя такой коллектив лишать материальной подпитки… Не тяни, старик. Я уже понял и важность, и весомость твоего шага. Давай добро и наливай победную…»

«Западня, — мельтешило в сознании Бурлака, — коварная ловушка… А если трезво… Чуть отвлечься от пятой нитки, оттянуть силы на тот сорокасемикилометровый «довесок» от Лангепаса до Выпура (а причины к тому есть: там сплошь болота — спеши до ростепели, кончим «довесок» — высвободим людей и технику для пятой нитки). И все произойдет «само собой»: директивная пятая задохнется. Тогда бей тревогу, бомби телеграммами министерство, главк, обком: срывается… задыхается… помогите! А там, наверху, знают меня, верят. Раз десять лет не проваливал — сделаю и теперь. А уж коли не сделал, значит, и впрямь не мог. Как просто. Перед отечеством — свят, перед другом — чист… А перед собой?..»

Решительно вскинул глаза и сразу напоролся на острый, насмешливый взгляд Феликса Макаровича. Тот мигом погасил насмешку, смягчил, утеплил взгляд. Решив, что насмешка ему померещилась, потому что всегда присутствовала во взгляде друга, рвущимся от натуги голосом Бурлак негромко и побито выговорил:

— Не могу, Феликс. Понимаю — должен… даже обязан… Не могу! Легче пулю в лоб. Пойми и прости. Хочешь, на колени перед тобой встану? Только не проси. Только не это. Нет! И не мучай меня. Никаких «или — или». Тут не из чего выбирать…

Бурлак еще только открыл рот, чтобы произнести первую фразу, а Феликс Макарович уже понял: проиграл — и возненавидел друга. «Выламывается, скотина. Чистоплюй. Ортодокс недорезанный…» И иными, еще более гадкими и ядовитыми словами мысленно клеймил друга Феликс Макарович, а сам лихорадочно думал, какой еще козырь пустить в дело, чтобы повлиять, переломить, принудить.

Едва Бурлак договорил и, пристыженный, растерянный, побито умолк, Феликс Макарович резко поднялся, сунул руки в карманы брюк и, чуть надломившись в корпусе и слегка раскачиваясь и пристукивая башмаком, медленно и глухо, с очевидным горьким сарказмом и отчетливой обидой проговорил:

— Не нужно на колени, Максим. Пожалуй, ты прав. В наше время только так и надо. — Голос у него дрогнул и оборвался. А когда снова заговорил, в голосе заструилась жалящая насмешка. — Своя голова ближе к сердцу. Это еще наши далекие предки знали. Бывай, дружище. Спасибо за хлеб-соль, — и, театрально поклонившись, быстро вышел.

Рванулся было Бурлак, чтобы задержать, остановить обиженного друга, но пересилил порыв и, не шевелясь, просидел до тех пор, пока не хлопнула входная дверь. Напряженно и скованно затих Бурлак, всем телом ловя заполошный перестук подгоняемого волнением сердца, и в тот перестук все чаще и чаще врывались убийственные, жестокие перебои-паузы, от которых холодела кровь, а в голову лезли дурные мысли и предчувствия. И чем больше он вслушивался, тем сильней становился приступ, чаще повторялись прострелы в сердечном перестуке, тоскливей и холоднее делалось на душе.

— Сволочь, — пробормотал он негромко.

И непонятно было, кому адресовано это ругательство — ушедшему другу? Или собственному сердцу?..

— Ты что? — всполошилась Сталина, глянув на вошедшего мужа.

Феликс Макарович сдернул с головы шапку, сорвал шарф, небрежной зло швырнул на стул и принялся так расстегивать шубу, будто намеревался выдрать из полы сразу все пуговицы.

— Да что случилось?! — требовательно повысила голос Сталина. — Язык-то ты не проглотил?

— Не проглотил! — громыхнул Феликс Макарович и повторил еще раз: — Не проглотил!

— Ты же собрался к Максиму…

— От него и явился! — свирепея, закричал Феликс Макарович. — От него! От старого, верного друга, который честней и мудрей всех на свете…

Сталина молча повесила на вешалку его полушубок и шапку, поставила в ящик для обуви ботинки, подала тапочки. Покорная услужливость жены смягчила Феликса Макаровича, и, едва войдя в гостиную, он почти дословно воспроизвел свой разговор с Бурлаком.