Константин Лагунов - Начнем сначала

— А ты помнишь, как наша баня сгорела? — спросил Бурлак и тоже засмеялся.

Перебивая и дополняя друг друга, они вспомнили много забавного и грустного, помянули добром, с кем вместе начинали, но кого уже нет рядом. Иногда, словно опомнясь, Бурлак начинал пытливо приглядываться к гостю. «Не за тем же он пришел. Не за тем. Что-то ему надо от меня. Что?»

Но едва он начинал задумываться, как Феликс Макарович тут же припоминал еще одну занятную историю и опять вовлекал Бурлака в разговор.

«Хитрит, — чуть остыв от воспоминаний, снова начинал раздумывать Бурлак. — Подветренную сторону ищет. Чего тянет? Мы друг друга насквозь видим. Можно и без артподготовки…»

Тут Феликс Макарович вспомнил вдруг смешной анекдот, забавно, в лицах рассказал его и опять отвлек Бурлака от раздумий, и тот вместе с другом смеялся до слез.

Когда бутылка была опорожнена, кофейник опустел, настало время прощаться, Феликс Макарович закурил и вернулся к тому, с чего начал:

— Да, старик, десять лет пашем мы гудымскую тундру. С первого гвоздика. А лавры-то и почести могут достаться другим…

«Ну, давай, давай, — мысленно подтолкнул Бурлак друга. — Выкладывай. За тем и пожаловал».

Феликс Макарович выразительно повертел в руках пустую бутылку, и Бурлак заменил ее непочатой, разлил по рюмкам, коньяк. Не просигналив даже Бурлаку, Феликс Макарович молча выпил свою рюмку, снова налил и снова выпил.

— Есть такой шанс, старик. Если даже я вывернусь наизнанку, сам лягу перекрытием вместо железобетонных опор, все равно к маю мне компрессорную не сдать. Нет оборудования. В Гудым его можно привезти только по воде, летом, где-нибудь не раньше июля. Зато от причала до стройплощадки — только по зимнику, стало быть — в октябре — ноябре. В общем, крупнейшая, директивная стройка сорвана! За такие штучки…

— Сочувствую, — искренне сказал Бурлак. — Очень сочувствую, но… — и передернул плечами.

— И помочь можешь, — подхватил Феликс Макарович. — Можешь! Если, конечно, захочешь.

Выдержал паузу, ожидая, видимо, что Бурлак спросит «как?». Но Бурлак не спрашивал. И Феликс Макарович стал излагать свою платформу без наводящего вопроса:

— Наша компрессорная, на которой мы горим, сама по себе никому не нужна. Она необходима как часть пятой нитки газопровода Гудым — Урал, которую ты строишь аллюром…

— К маю все котельные на Урале переведут на газ, — словно оправдываясь, с непонятным даже смущением проговорил Бурлак.

— Вот! — громче прежнего воскликнул Феликс Макарович. — И только от тебя зависит, получат они к маю сибирский газ или не получат…

— Что значит «или не получат»? Непременно получат.

— А могут и не получить, — назидательно и в то же время увещевательно проговорил Феликс Макарович. — Случись, к примеру, какое-нибудь ЧП на строительстве пятой нитки трубопровода, и до будущей зимы Уралу придется довольствоваться угольком. А раз труба не готова, наша компрессорная никому не нужна, и никого не взволнует, на месяц или на полгода позже срока войдет она в строй. Без газопровода компрессорной не жить. Так ведь?

Бурлак уже понял, куда целил Феликс Макарович, и вознегодовал: «Обалдел, что ли? Это же… саботаж. И так вот, открыто? Неужели в его глазах я такой подонок? А ведь десять лет — не разлей водой…»

— На миру и смерть красна, — размашисто жестикулируя и играя голосом, четко и громко говорил Феликс Макарович. — Вот и давай всем миром. Ты трубу не дотянешь, я — компрессорную не дожму. Причин тебе изобретать не надо: под боком. Не хватило материалов… Суровая зима… Ранняя весна или поздняя, или черт знает что! Объективно. Весомо. Неоспоримо. С нашими способностями и опытом…

— Ты температуру мерил? — еле сдерживаясь, чтобы не заорать, спросил Бурлак.

— Мерил, — откликнулся Феликс Макарович, вскакивая. — Мерил! И знаю все, что ты можешь и должен сказать. Но есть закон дружбы. Суровой северной дружбы. Обдутой и промороженной, испытанной на перегрузку и перенапряжение. Во имя этой дружбы я прошу тебя: выручи! Дай руку! Спаси! — Смолк на минуту, будто задохнувшись от волнения, и иным, глухим, покаянным голосом продолжал: — Да, я переоценил себя. Не затрубил вовремя. Не кинулся затыкать башкой брешь. Что же теперь? Я могу на миллион, на пять миллионов переплюнуть по рублям любой план. Могу купить, украсть, вырвать самолет, танк, доменную печь и атомную бомбу. И эти распроклятые металлоконструкции… Но ведь дальше областного центра их не довезешь. И ты это знаешь. Что прикажешь? Распилить на куски и самолетами? Нелепо!.. Но даже если я чудом перевезу металлоконструкции, это не спасет дело. Нужна еще начинка. А ее нет! Нет! Понимаешь? Пока мы здесь пускали пузыри, какая-то сволочь в пути разукомплектовала оборудование. А оно — французское. И надо там, наверху, доказывать, уламывать, умолять. Вести переговоры. Находить валюту. На это нужны силы и время. А у меня нет времени. Ты слышишь? Нет времени! И только ты можешь спасти меня, Максим! Только ты!..

Никогда прежде Бурлак не видел Феликса таким растерянным и примятым бедой. За десять гудымских лет всякое бывало: и неожиданные ревизорские налеты, и строгие недоброжелательные комиссии, и свирепые разносы высокого начальства. Феликса трепало, лихорадило, гнуло, он ярился, изворачивался, но не паниковал, ни пощады, ни помощи — не просил. И всегда выходил из воды сухим. И по-прежнему куролесил и своевольничал, был неистощим на забаву и выдумку. Теперь, видно, и впрямь подсекла его беда…

Сраженный этим открытием, Бурлак растерялся, и оттого загневался бог весть на кого, и неприязненно прикрикнул:

— Не кричи!

Болезненно покривился, поморщился и уже менее громко и раздраженно:

— Сядь, пожалуйста. Чего нам друг перед другом…

— Извини, — покаянно буркнул Феликс Макарович, садясь.

И сразу потянулся к бутылке.

И опять выпил один.

И это покаянное «извини», и то, что Феликс выпил один, лишь утвердили Бурлака во мнении, что друг действительно в беде и вызволить его может только он, Бурлак. Но вызволить значило сподличать и тем навсегда унизить себя. Иного пути не было.

Разозлился на друга Бурлак. Хотел было обругать Феликса, пристыдить, но… «Я угодил в беду, и он спас. Самым дорогим — жизнью ему обязан… — Эта мысль высекла новую, обжигающую искру неприязни. — Он все рассчитал. Взвесил. Хочет припереть к стенке… — Глянул на уныло-отрешенное, неузнаваемо постаревшее лицо Феликса Макаровича, и… погасла неприязнь. — А выхода у него — никакого. Только предав дело и вызвав на себя огонь, я могу спасти Феликса… Спасу, а сам под топор?.. Вряд ли. Определенно нет…»

Неприятна была эта мысль, но ее Бурлак не оттолкнул. Закружил, как голодный зверь вокруг ловушки: чуял гибельный подвох, а не отступал, околдованный духом приманки…