Константин Лагунов - Начнем сначала

— Фу-ух! Только этого не хватало… — пробормотал он, стирая липкую влагу со лба.

Прошло несколько дней, и новый приступ опять застиг Бурлака врасплох. Он сидел в трестовском кабинете за своим столом, вертел в руках шариковую ручку, обдумывая, какую начертать резолюцию на докладной, как вдруг почувствовал толчок под горлом, и… все повторилось. Бешеный галоп сердца. Все учащающиеся перебои. Страх, захватывающий дух. Бурлак швырнул ручку на стол, вскочил и заходил по кабинету, и уже не слышал это треклятое «та-та…».

— Та-ак! — ожесточенно выговорил он сквозь зубы, вышагивая по ковру, как по плацу на смотре. — Это что же, всерьез?

До сих пор он был здоровым человеком. Ел и пил, что хотел и сколько хотел. Ни ограничений, ни воздержаний. Многолетнее пребывание на Севере закалило тело. Если и прилипали иногда кашель или насморк, Бурлак отбивался от них дедовским способом: жаркой баней да стаканом водки на ночь. На случай, если это не помогало, у Марфы имелся богатый арсенал испытанных средств. Она и сейчас придумала бы, как вытащить, вырвать его из беды…

Испуганно прянул от этой мысли. «Марфа — на том берегу. На этом — Ольга и малыш. О них думать. Для них жить… Главное — не уступать, не раскисать. Пусть оно выкаблучивает, я…»

Снова услышал частые сильные толчки сердца и раз за разом три сбоя в ритме.

Так замкнулся этот роковой круг. Стоило Бурлаку услышать свое сердце, как тут же начинались перебои, поднималась паника, и аритмия усиливалась…

Замкнулось коварное колечко. Беги в любую сторону, с любой скоростью — не убежишь. Где начнешь, там и кончишь. Беги, пока держат и несут ноги, пока стучит сердце. Беги… туда, откуда начал.

Все это Бурлак усвоил сперва не разумом, а нутром. И ужаснулся безысходности грянувшей вдруг беды.

«Неужели вон из строя? Валерьяночка, валидольчик, горчичничек? Что это? Насмешка судьбы? Расплата? На зимнике заплуталась, схапала вместо меня Рюрика, теперь подловила…»

И снова лезли в голову нелепые, дикие мысли о какой-то расплате. За что и кому?..

Теперь он, не слушая, слышал свое сердце. Положит на стол локти, и сразу в них: «Та-та, та-та, та-та…» Прислонится к диванной спинке, и сердце начинает выстукивать между лопаток. Сожмет пальцы в кулак, а сердце бьется в кулаке. Съежится в кресле, стараясь ничего не коснуться руками, тут же сердце переместится в ягодицы, и в них все то же: «Та-та, та-та, та-та…» А чуть заслышал это «та-та», сразу сбой в ритме и паузы-провалы. До жаркой пульсирующей боли в пояснице натягиваются нервы. Беспокойство перерастает в страх, тот — в отчаяние. Вздыбившиеся эмоции хлещут по сердцу, перебои летят каскадами, сдваиваются, страиваются, оглушая и распиная Бурлака. Проклятый, неумолимый, заколдованный круг…

Попав в областной центр на совещание, Бурлак наконец показался врачу.

— Экстрасистолия, — заключил врач. — Попросту говоря, аритмия, нарушение сердечного ритма. Не смертельно, но неприятно. Каждый борется по-своему. Но сперва надо бы лечь в больницу — обследоваться, попытаться нащупать причины. Может, органика ни при чем, нервишки…

— Спасибо, — сказал Бурлак, забирая заключение врача и рецепты.

Поначалу таблетки помогали, смягчая, приглушая удары сердца, и Бурлак на какое-то время успокаивался, забывал о недуге. Когда таблетки перестали действовать, Бурлак переключился на валокордин. Выпив сорок — пятьдесят капель этого пахучего зелья он переставал слышать сердце, отдыхал или засыпал. Но все это были временные, ненадежные и очень слабые заградители от недуга. Более действенным и сильным была работа. В движении, в споре, в деле Бурлак забывал о своей экстрасистолии, не прислушивался к сердцу, не слышал его. Зато в покое сердце сводило с ним счеты. И чего только не придумывал Бурлак, как не изворачивался, чтобы справиться с вышедшим из повиновения собственным сердцем. Чтобы заглушить его стук, клал на ночь под подушку часы. Научился спать полусидя. Придумал дыхательные упражнения, способные ослабить приступ…

Он заигрывал, ловчил с болезнью, всячески приноравливался, подстраивался к ней, иногда на время усмирял ее, но одолеть не мог. День ото дня недуг становился все нетерпимей и тягостней, и все труднее было скрывать его от Ольги…

Ольга сразу догадалась, что Феликс Макарович пришел по делу. Выставила на стол закуски, бутылку коньяка и ушла в гостиную смотреть телевизор, оставив мужчин наедине.

Долго молча приглядывался Бурлак к пыхтящему, пришлепывающему губами другу, силясь угадать, зачем тот пожаловал без предупреждения и в неурочный час. Похоже было, что-то малоприятное стряслось с Феликсом Макаровичем. Это предположение почему-то обрадовало, развеселило Бурлака, хотя он и всячески тому противился. И, будто мстя ему за злорадство, едва он подсел к столу и разлил коньяк по рюмкам, начался приступ экстрасистолии. Пока вертелся на стуле, выбирая такую позу, чтобы не чувствовать своего сердца, оно вовсе слетело с ритма, и посыпали перебои, все учащаясь и учащаясь.

«Началось», — с унылым безнадежным остервенением подумал Бурлак, стискивая зубы и опрокидывая в рот рюмку с коньяком. К великой радости Бурлака, после второй рюмки он перестал слышать перебои сердца и скоро позабыл о нем, все с большим интересом внимая словам друга.

— В этом году будет десять лет, как мы с тобой пашем гудымскую целину, а? — громко говорил Феликс Макарович, размахивая ножом и вилкой. — Десять лет закопано в этих снегах! Если развернуть, растянуть пружину прожитых лет, выбирая только значимое, важное и полезное, — на целую трилогию материала. Согласен?

— Согласен. Только не пойму, с чего ты петушишься? — подковырнул Бурлак. — У каждого второго гудымчанина такой же путь за спиной.

— Нет! — тяжелой мясистой ладонью Феликс Макарович с такой силой прихлопнул по столу, что высокий тонкий стакан с апельсиновым соком едва не упал. — Нет! И скромность твоя не к месту. Люди по облику не одинаковы, а уж сутью-то вовсе разные. Ты вот правишь крупнейшим трестом, а едва не загинул бесславно, сунув голову в буран. Что тебя погнало? Мог ведь любого послать, мог скомандовать, чтоб перекрыли, и переждать непогоду. А ты на таран. Что тебя толкнуло? Никто не ответит. Нет ответа. Просто ты — оригинал без копии… Помнишь первую гудымскую комендантшу Дусю Москалеву? Самородок! Три мальца, муж выпивоха, а тетя Дуся… Воистину хозяйка Гудыма…

Неожиданно засмеялся Феликс Макарович, да не обычным своим жеребячьим гоготом, а легко, негромко и грустно, на той неуловимой грани, за которой смех оборачивается плачем. От того глубинного, невеселого смеха дрогнула душа Бурлака, снялась с места и поплыла бог знает куда, только стало ей вдруг светло и отрадно и чуточку весело, чуточку грустно.