Константин Лагунов - Начнем сначала

— Который же все-таки час? — глуховатым, осиплым голосом спросил он пустоту.

И, будто ожидая ответа, снова надолго затих, тяжело и грузно опершись об угол и блаженно расслабив опустошенно невесомое тело. «Кому досталась новенькая? Неужели улизнула?» Этот идиотский коктейль «Гудымские колокола». Смесь спирта, кубинского рома и шампанского. Он выпил полный стакан, и все. Когда они разошлись? Что тут еще происходило? Жаль…

Наконец он одолел слабость. Надел высокие полусапожки из оленьего меха и, покряхтывая и отдуваясь и что-то несвязное бормоча, зашаркал по затоптанному, заплеванному полу, наступая на окурки и конфетные обертки. На столе, на подоконнике, на полу стояли и лежали порожние бутылки. Он вспомнил, что спрятал за тахту непочатую поллитровку. Заначка оказалась на месте. Сушков одним духом выпил полный стакан. Обтер губы ладонью, умиротворенно и довольно покрякал и полез в карман пиджака за папиросами. Три жадные глубоки затяжки — и папиросы нет. Кинув окурок в тарелку с огрызками маринованных огурцов, вышел в прихожую к телефону. Набрал номер междугородной. Обрадовался, услышав знакомый голос.

— Люсенька! Нижайший привет. Сушков Владимир Иванович… Рад, что узнали, Люсенька. Часы остановились. Подскажите, пожалуйста, который час… Четырнадцать сорок пять? Это что же, без четверти три? Ого! Спасибо…

Положил трубку и вдруг обмер, прошитый мыслью: «Как без четверти три? Где же Славка?.. Улетел к маме? Вряд ли: не таков характер, кажется. Кукует где-нибудь, стервец. Где? На аэродроме ни лечь, ни сесть. Прошли сутки… Паршивец. Думает, кинусь на розыски блудного сына… Вдруг беда? Напоролся на бичей? Угодил под машину? Сукин сын!.. Наверное, подобрал кто-нибудь, пригрел, приласкал. Расколется, вывернет изнанку, понесут небылицы…»

Мигом вспыхнула ярость и заполыхала, стремительно разгораясь. Будто специально для того, чтобы досадить Сушкову еще сильней, на него посыпались неприятности. Больно стукнулся бедром о край тахты, выравнивая равновесие, взмахнул рукой и торчащим в стеллаже гвоздем расцарапал ладонь. Слизнув выступившую на царапине кровь, Сушков выругался, сжал кулаки, оскалился, поводя вокруг бешеными глазами Казалось, сейчас этот запущенный, растрепанный, пьяный мужик схватит табуретку, скамейку, палку — любой другой предмет — и почнет им слепо и беспощадно сокрушать все, что попадет под хмельную, яростную руку. Но, как и всегда, запас ярости быстро исчерпался и на взрыв ее уже не осталось. Дряблым кулем Владимир Иванович рухнул на тахту, громко и длинно выдохнул скопившийся в груди воздух и опять закурил. Теперь он сосал папироску медленно, редкой спиралеобразной струйкой выпуская табачный дым изо рта. «Из-за чего мандраж? — думал он при этом. — Пропал мальчик? Сыщется. Не трехлетний карапузик…»

И все-таки тревога осталась. Неосознанная, нежеланная и оттого особенно противная, как блуждающая, ноющая боль. «Откуда он свалился? Родили? Вырастили? Скажи «спасибо» и ввинчивайся в жизнь своим ходом…» Натягивая брюки, Сушков решил просить приятеля из прокуратуры заглянуть в милицейскую сводку ночных происшествий: нет ли чего похожего. «Вот только фамилия… Черт знает, чья у него фамилия. Если по матери, значит, Зверев. Вячеслав Зверев, восемнадцать лет, прибыл из Челябинска. Наверняка драпанул к мамуле… Соня Зверева… Ах, как давно это было… Стоп-стоп, — осадил он себя. — Никаких экскурсов в прожитое. Доскриплю до восьмидесяти, займусь перетряхиванием, переоценкой и прочей лабудой. Сиди в качалке, клюй носом, гадай, что было бы, если бы не «бы». А пока и хочется, и можется — живи на полные обороты…»

Мысль эта разом взбодрила Сушкова. Он выпил еще полстакана водки и поспешил на кухню: чего-нибудь поесть. Кроме банки маринованных помидоров да двух черствых обветренных ломтей хлеба, ничего съестного не нашлось. Сушков был поразительно всеяден и неприхотлив в пище и, пока закипала в чайнике вода, съел и помидоры, и хлеб, пыхтя и отдуваясь после каждого глотка, долго пил горячий кофе. Три чашечки этого бодрящего, ароматного напитка окончательно разогнали кровь. Покраснели полные щеки, заблестели глаза. А рыхлое, до срока ожиревшее тело налилось упругостью, и тут же пришла мысль о женщине. Не о какой-то конкретной, любимой и желанной, а просто о женщине как о предмете, способном удовлетворить остро вспыхнувшее желание.

Протяжно и недовольно проверещал дверной звонок. Пришла Катя Глушкова — невысокая полная молодая женщина, которую мужская половина «озорников» заглазно называла «телкой». Она коротко стригла рыжие волосы, начесывая челочку на небольшой покатый лоб. Глаза у Кати узкие, очень живые и прилипчивые. Под правым глазом приметный желвачок отека.

Катя была женщиной взбалмошной, неуравновешенной, от нее можно было ожидать любого трюка. Сушков звонко чмокнул ее в щеку, помог раздеться, ничем не выдав бродившего в нем желания.

— Фу! — с неподдельной брезгливостью сипловатым низким голосом воскликнула Катя, оглядывая комнату. — Как в общественном сортире. Хоть бы бутылки собрал.

— Это мы мигом, Катюша, — с озорной веселой готовностью подхватился с места Сушков и стал проворно собирать повсюду раскиданные бутылки.

— Теперь сгинь, — приказала Катя.

— Ты что, добровольно отказываешься от даровой рабочей силы?

— Твоя сила только тут… — скользнула взглядом по вздутому животу Сушкова. — И то, если не перепил… Застегни ширинку-то… Ха-ха-ха!

— Пардон, — смущенно пробормотал Сушков и, резко отворотясь, прошелся рукой по заветному месту: все пуговки были застегнуты. — Зараза! Ха-ха-ха!..

— Улепетывай! — снова приказала Катя, расстегивая вязаную кофту. — Живо! Да бутылки захвати. Поставь у мусорного контейнера, бичи подберут.

В немыслимо огромную сумку Сушков сложил порожние бутылки и банки, поспешно натянул куртку и вышел. Пока спускался по лестнице, подсчитал, сколько можно получить, если сдать содержимое сумки в магазин. «Четыре рубля не валяются… Все равно идти за продуктами…»

Проснулся Славик от тишины. Доселе незнаемая, неправдоподобная тишина разбудила его на рассвете. Оглушила и напугала.

Окна челябинской квартиры Славика выходили на магистральную улицу, по которой днем и ночью катили трамваи, автобусы, грузовики. Машинный рокот и рык под окнами затихал лишь после полуночи и то на короткое время. С пеленок Славик привык к уличному шуму, вжился в него, и когда тот вдруг исчез и юноша оказался в невообразимой, первобытной тишине, его психика не выдержала столь резкой перемены.

Задолго до рассвета Славик проснулся как от крика или от толчка. Пробуждение было неприятным, тревожным. Так просыпается человек от скрипа запертой на ночь двери, от легкого хруста вырезаемого оконного стекла, от приближающихся осторожных чужих шагов… Сон сразу отлетел бесследно. Оторвав голову от подушки, Славик настороженно вслушался, но не уловил ничего подозрительного. Ти-ихо в комнате, и за бледно-серым квадратом окна ни звона, ни гудков, ни искр. «Где я?» — встревожился Славик и вдруг вспомнил все: вчерашнюю встречу с отцом, невероятный полет в какой-то полубредовый Ерудей с незнакомым, обалдевшим от запоя мужичонкой. Ерудей. Странное слово. Непонятное, но небезразличное. Цепкое, загадочное, околдовывающее… Оно сразу зацепило невидимыми коготками и хотя не царапалось, не тревожило, но и не отпадало… Ерудей…