Константин Лагунов - Начнем сначала

Ему было больно, а он вышагивал строевым.

Ему было больно, а он пел.

Ему было больно, но он улыбался.

Он победил. Прострелив колено, боль стихла.

— То-то, старая кочерыжка, — торжествующе проговорил Верейский. — Мы еще потягаемся…

Вот и последний поворот тропы. Остановясь на вершине невысокого, некрутого холма, Верейский обвел взглядом раскинувшийся перед ним поселок трубостроителей — беспорядочно сгрудившийся, безалаберный и неухоженный, гомонящий, гудящий, сверкающий огнями окон, костров и фар. Каких только не было тут строений. И заводского производства обычные вагончики, и начавшие входить в моду «бочки», и времянки-самоделки, лоскутные хибары, выстроенные, как правило, молодыми семейными рабочими, которые без жены и детей — никуда. Вот где воистину безудержный разгул фантазии, изобретательства, ловкости и мастерства. Надо быть большим хитроумным умельцем, чтобы из нескольких бревен, дюжины древесностружечных плит и десятка листов шифера смастерить вполне пригодную для жилья избу. Были тут и избушки-насыпушки с земляными, торфяными, шлаковыми, опилочными стенами. Были даже железобетонные домики, собранные из обломков панелей, вывезенных со строительных площадок Гудыма. И все эти хаотически раскиданные строения были опутаны бельевыми веревками, электропроводами, утыканы торчащими в серое небо телеантеннами и железными печными трубами.

От бивачного хаоса, пахнущего костровым дымом, соляркой, свежей древесиной и еще бог знает чем, от неумолчного задорного хлесткого грохота, треска и гула многих моторов, от пулеметной трескотни передвижной электростанции, от еле различимых, но все-таки слышимых людских голосов, — от всего, что в единстве своем называлось новым поселком, Верейскому стало вдруг весело. «Ах, как это прекрасно своими руками ворочать и двигать, перекраивать и переставлять, меняя облик сурового края, омолаживать его и украшать».

Подстегнутый этой мыслью, Верейский кинулся бегом по некрутой тропе, теряющейся подле первой крохотной избенки. И когда до нее оставалось три-четыре сажени, маленькое оконце избенки ослепительно вспыхнуло, с громким жутким «фух» вылетели стекла, и вместе с длинным языком желтоватого пламени наружу вырвался пронзительный детский крик. Тут же «выстрелило» второе оконце. В него тоже высунулся широкий и страшный язык пламени, но не желтоватый, а ярко-красный. Налетевший ветер подхватил пламя, вздыбил его над крышей, и, охватив там, видно, что-то горючее, пламя вдруг растеклось вокруг кровли, образовав огненный венец.

Из заклепанного огневым потоком оконца не вылетало больше ни единого звука, но в сознании Верейского все еще жил тот одинокий, пронзительный, жалобный вскрик, и его не могли заглушить треск и хруст подымающегося к небу исполинского костра. В два прыжка Верейский долетел до запертой сенной двери, вцепился в дужку большого висячего замка, рванул на себя. Потом схватил кусок железной трубы, двумя ударами сшиб замок.

Расшвыривая ведра, коробки, ящики, прорвался через сени, и снова дверь оказалась запертой. Схватил попавший на глаза топор, рубанул по щеколде, едва не задохнулся в знойном дымовом потоке, который хлынул в дверной проем.

В комнатенке, как в топке пылающей печи, — буйство пламени и дыма. Едва переступив порог, Верейский зацепил ногой прижавшийся к стене подле двери крохотный живой комок. Схватил его, прижал к груди, развернулся, и тут за спиной что-то оглушительно взорвалось. Огненные брызги окатили спину и затылок. Вспыхнули ватник и шапка. Теряя сознание от удушья, боли и жара, Верейский все-таки шагнул в спасительный проем. Запинаясь и слепо расталкивая лезущий под ноги хлам, прорывался он с ношей на руках навстречу живому морозному воздуху.

Пламя опередило старика и разом охватило сени.

Горел ватник.

Горели прижимавшие ребенка руки.

Горели волосы.

Живым пылающим факелом появился он на ступеньках горящего крыльца и, собрав остаток сил, легко качнувшись, швырнул ребенка в сугроб.

Нацелился кинуться следом, упасть горящей грудью в белую студеную мякоть, но сил на это не осталось. Беспомощно взметнув руки, повалился на спину, и тут же его накрыла рухнувшая пылающая кровля…

— Значит, мальчонка цел, а старику вечная память? — с наигранным сочувствием спросил Феликс Макарович, добывая из пачки сигарету. И тут же, сменив тон на деловой, приказал: — Хватит об этом!.. Прочитал твою рукопись. Недурно. Совсем недурно. Можно принять за основу и посылать в издательство. Только многовато места моей персоне. Все Кириков да Кириков…

Выпрямился Сушков и голосом громким и сильным, с чувством ущемленного достоинства проговорил, как видно, загодя приготовленную фразу:

— Но разве не вы и основатель, создатель и вот уже десять лет бессменный руководитель треста, который поднял из вечной мерзлоты Гудым?!

Намеренно точно и сильно ударил Сушков по самому чувствительному месту Феликса Макаровича. Тот, страшно довольный и благодарный, выказывать довольства своего, тем более благодарить не хотел и потому промямлил:

— Ну, видишь ли…

И Сушков уже понял, что угодил владыке, и поспешил закрепить успех.

— Я изучил архивные материалы, беседовал с десятками очевидцев и участников описанных событий и ни на йоту не погрешил перед истиной. Давно пора громко и однозначно сказать, кто есть кто!..

Феликс Макарович чуял преднамеренность и фальшь слов Сушкова и деланную нарочитость его пафоса угадал, но все равно не смутился и, посверкивая вдруг загоревшимися большими выпуклыми глазами, пророкотал:

— Тебе видней, Владимир Иванович. Посылай рукопись…

— Я бы хотел лично отвезти. Кое с кем встретиться там, обговорить. Живое общение, сами знаете, командировку бы…

— Это не вопрос, — не дослушав, перебил Феликс Макарович.

Нажал кнопку на селекторе и кому-то продиктовал приказ о командировке Сушкова на десять дней.

— Ну что, товарищ писатель, будем прощаться. Там, — кивнув на дверь, — ждут энергетики. Бывай.

Сушков схватил протянутую руку, крепко стиснул ее и, не отпуская, засматривая в глаза, невнятно посыпал торопливой скороговоркой.

— У меня к вам одна просьба, Феликс Макарович. В наш век, сами знаете, не подмажешь — не поедешь. Чтобы дело с книгой…

— Зачем так длинно? Будет тебе премия в размере месячного оклада. Устраивает?

— Спасибо, Феликс Макарович. Огромное спасибо, — забормотал Сушков, при каждом слове кланяясь, встряхивая и тиская пухлую мясистую руку.

«За сотню на карачки встанет», — неожиданно подумал Феликс Макарович, вытягивая пальцы из потной ладони Сушкова.

— Бывай.

И пока Сушков пятился к дверям, Феликс Макарович тер ладонью о штанину, а его одутловатое красное лицо никак не могло избавиться от брезгливой гримасы.