Матвей Ройзман - Минус шесть

— Надеюсь, что родная мать может повидать своего сына? Или это не по-вашему, не по-европейски?

После этого посещения Цецилия не находила себе места. Не свалились ли все несчастья на ее голову с тех пор, как в доме появилась Берточка? Цецилия стала упрекать ее в уродливости, глупости, бездельничанье, стала глумиться над ней и в одну неделю перебрала свой лексикон брани. Берточка, как загнанная в угол кошка, металась и просила пощады. У нее было единственное утешение — пианино. Цецилия зажигала лампы на террасе и в спальне, — Берточка попросила свечей.

— Скажите пожалуй ста, какая принцесса, ей темно! — закричала Цецилия. — Кто умеет хорошо играть, тот сыграет и в темноте!

Эти слова пришибли Берточку. Она провела пальцами по клавишам и клавиши запели нежную песню.

— Отпустите меня к папочке, — тихо сказала она — или я утоплюсь!

— Ты утопишься? Здесь речки нет. В кадке? Там вода протухла. Может человек так надоесть, что, кажется, своими бы руками ее четвертовала!

В эти дни начала войну Луша. Старуха, вообще, была не в духе, потому что узнала об аресте патриарха Тихона. Она заявила, что ей полагается после трудового дня отдых, а она день-деньской слышит перебранку; от отдыха она перешла к двухнедельному отпуску и, выворачивая душу своей хозяйки, потребовала профдежды. Цецилия ущипнула себя, — так было это неожиданно, — Луша спокойно продолжала говорить, и при первом крике Цецилии пригрозила профсоюзом.

— При чем здесь профсоюз? — голосила Цецилия, Топая ногами. — Я тебе плачу деньги, даю подарки, одержу, кормлю, — я твой профсоюз! Какой договор I с тобой буду подписывать? Что ты профессор филармонии? Как ты смеешь так со мной говорить, старая хрычевка?

Старуха не сдалась: она сняла фартук, бросила его на пол и потребовала немедленного расчета:

— Цельный день маешься, как каторжная, — кричала она в кухне. — Во время ни поесть, ни попить, ни на двор сбегать. Скипятишь воду для питья, а они клистиров понаставят!

Цецилия ни за что не хотела остаться на даче без прислуги, она уступила старухе и вдруг заявила ей, что прибавляет жалованья и дарит ей свои поношенные башмаки. Это не тронуло Лушу: пыхтя и ворча, она быстро собирала вещи и завязывала их в узлы. Тогда Цецилия схитрила, сказав, что до прихода Арона Соломоновича не может рассчитаться: старуха волей-неволей осталась.

В субботу вечером Цецилия встречала на станции мужа. Наверху семафор, как карты, тасовал зеленые и красные стекла, трехглазые паровозы издалека вылупляли золотые глаза, и к станции приплывали освещенные вагоны. Сотни дачных мужей выходили со свертками, сотни жен и детей бросались к ним навстречу, но Фишбейна не было. Прождав до последнего поезда, Цецилия вернулась на дачу. В ту ночь она не сомкнула глаз: ее охватило отчаяние, оттого что исчезла ее бессознательная надежда на примирение с мужем. Он знал, что у нее иссякли деньги, что она ждет сообщений о сыне, и не приехал. Ее тело, располневшее за лето и приученное мужем к еженощным ласкам, наливалось необузданным желанием. Неожиданные мысли всколыхнули ее с головы до ног:

— Он не приехал, чтобы озлобить меня. Он хочет развод. У него есть женщина. Кто она, эта паскудница?

Она надела капот и просидела до утра перед раскрытым окном. Цецилию знобило, она нарочно подставляла грудь холодному ветру, хотела простудиться, слечь в постель и вызвать к себе мужа.

В воскресенье Фишбейн не явился. У Цецилии болела голова, она кашляла, бодрилась и ждала. В девятом часу вечера скрипнула калитка, — Цецилия насторожилась. По дорожке шел одетый в белый костюм Шпильман. Он на ходу снял шляпу и поздоровался:

— Арон Соломонович дома? — спросил он, ставя ногу на первую ступеньку.

— Он пошел к знакомым играть в карты, — солгала Цецилия.

— У меня с ним назначено деловое свидание!

— Прошу вас зайти. Я пошлю за ним… Берта!

И она послала невестку на станцию, предупредив, чтоб она скоро не возвращалась. Цецилия предложила Шпильману вишен, и он ел их, закрыв колени газетой и аккуратно выплевывая косточки:

— У меня, должно-быть, повышенная температура, — сказала Цецилия и сняла с плеч вязаный платок.

— Женщина с температурой вдвойне пикантна, — отпустил комплимент Шпильман и вытер газетой губы.

— Как ваша супруга? — поинтересовалась Цецилия, не зная, что сказать.

— А что ей делается? Уехала в Кисловодск!

— Я тоже хотела поехать. Муж не пустил!

— Кстати, о муже! — подхватил ее фразу Шпильман и подвинулся ближе к столу. — Я отлично знаю, что он в Москве, а не на даче. И даже больше: я отлично знаю, что он вам изменяет!

— С кем? — испуганно проговорила Цецилия, бледнея и прижимая руку к запрыгавшему сердцу. — Вы с ума сошли!

— Ничего подобного, — начал Шпильман и заметил на соседней террасе чье-то любопытное лицо. — Здесь неудобно говорить!

Цецилия пригласила его в комнату Берточки, села на кровать и приложила носовой платок к глазам. Шпильман запер дверь на крючок, подошел к Цецилии и, сев рядом с ней, спросил:

— Вы не знакомы с вдовой комиссара Траура?

— Сузи? Она? Ой, я погибла, — выпалила Цецилия и хотела привстать.

— Извиняюсь! — удержал ее Шпильман и резким движением опрокинул на кровать.

— Нахал! — прошипела ему в лицо Цецилия, но побоялась крикнуть, оттого что соседи могли услышать. Она напрягла все силы, чтобы подняться, — Шпильман уперся ладонями в ее плечи и не пускал. Она подняла голову и попыталась укусить его за руку, — он придавил ее подбородком.

— Извиняюсь! — во второй раз прошептал Шпильман и, чмокая, стал целовать ее в губы и шею.

— Боже мой! — подумала Цецилия, чувствуя, что Шпильман разрывает ее шелковое трико. — Он настоящий кипяток! — и она перестала сопротивляться…

Фишбейн был, как на пожаре: червонец перепрыгнул через все преграды, бешено мчался в гору, товар окреп в цене, и можно было покупать в твердую. Фишбейн справился с уравнительным сбором, подал жалобу на обложение и надеялся на снижение. Совсем неожиданно, как игрушечный чортик из коробки, выпрыгнул новый фининспектор, ни капельки не похожий ни на Громова, ни на его заместителя, и растолковал Арону Соломоновичу, что такое подоходно-поимущественный налог. Фишбейн пощупал инспектора со всех сторон, намекнул на то и се, — инспектор ухмыльнулся:

— Раз вы такой щедрый, не жалей те в пользу государства. Обложим, как полагается!

Через два месяца Фишбейн получил повестку и удивился ей: сумма была, как раз такая, которую он мог легко заплатить. Он сразу подумал, — не освободиться ли ему от услуг Сузи? С ней дело зашло очень далеко. Правда, он утешал себя тем, что не дал ей вытянуть жилы из Доди и спас его от женитьбы «а ней. Но теперь Сузи влетала ему в копеечку. Если он, пожилой человек, получал от нее приятные судороги, то за это она хотела сесть ему на шею и ехать на нем, как на осле. Он давно бы плюнул на нее, — в Москве было много роскошных женщин, — но Сузи имела связи в советских учреждениях, и это удерживало его от разрыва. Фишбейн незаметно завертелся с ней по ресторанам, скачкам и казино. Он не придавал этому значения, не переступал границ и, наметив определенную сумму, больше не расходовал. Фишбейну было сорок шесть лет, и они давали о себе знать: