Матвей Ройзман - Минус шесть

— Арон, поговори с Додей, он собирается, — не к ночи будь сказано, — итти на войну. Он совсем ребенок, может заразиться сыпняком, упасть с подножки, может голову сломать!

Фишбейн промолчал: ему было некогда. Он просил Траура устроить его на службу. Траур написал записки к военкомам, комиссарам, начхозам и рекомендовал товарища Фишбейна, как честного работника, стоящего на советской платформе. Фишбейн был убежден, что построит на этом бумажном фундаменте свое благополучие и ежедневно ходил по учреждениям. Мало ли людей ходило с такими же записками? Фишбейну предлагали место конторщика, заведывающего столовой, руководителя драмкружком, а по его специальности места не было. Через месяц Фишбейн потерял терпение. Он даже пропустил мимо ушей все, что рассказал ему Траур о революции в Германии.

— Какое мне дело до того, что император Вильгельм остался без трона? Я сам без места! — жаловался он жене. — Приехали неизвестные люди из Одессы, Смоленска, Грязовца, чорт знает откуда! И каждый сапожник, каждый портной стал комиссаром. Мне же, коренному москвичу, в Москве не находится места. Что я — интеллигент с протертым задом? Что я — за саботаж? Почему мне вместо службы и пайка дают карточку В?

Цецилия торопилась, — у нее была своя забота: Сузи просила приготовить вареники, а творога нигде не было.

— Как ты думаешь, сегодня не будет облавы на Сухаревке? — вдруг спросила она мужа.

— Что я — пророк, что ли? Хорошенькое дело: муж думает об обыске, а жена об облаве. Надо жить на белом свете?

Пришел Лавров, стряхнул с бобрового воротника снег и огорошил:

— Слыхали? Ночью нагрянули к Абрикосовым, что делалось, — уму непостижимо! Нашли три пуда золота! Петры, как положил старик в икону, — так все целиком взяли сукиновы дети!

— Что ты говоришь? — воскликнул Фишбейн и подумал: — Не надо волноваться, он, бог знает, что подумает! — и, нарочно зевнув, проговорил: — У меня ничего не найдешь! Вещи пропали в сейфе, товар реквизировали, если вот мебель! Пусть берут: себе дороже стоит!

Лавров отвел глаза и ухмыльнулся в бороду:

— У нас с тобой не найдешь! Не пальцем деланы!

Фишбейн поискал глазами Цецилию, ее в комнате не было: вязаная перчатка валялась на полу, и ключи покачивались в замке комода. Фишбейн вынул из ящика бутылку старой зубровки, откупорил и налил рюмку Лаврову.

— Будь здоров! — сказал Лавров, придерживая бороду рукой, и опрокинул рюмку в рот.

Он вытащил из кармана яблоко, закусил, налил вторую и продолжал:

— Дрова, дрова-то, не подступись: шестьсот рублев сажень, — сам накладывай, сам вези!

— Что они заботятся о жителях? — согласился Фишбейн, допивая первую рюмку, в то время, как его гость приступал к третьей. — Плевать они хотят на нас. Им нужен рабочий, крестьянин, красноармеец! А мы нужны Германии, Англии, Америке — всему миру нужны только не им!

— Погоди, каиново семя! — погрозился Лавров пальцем. — Не забудет мужик царскую смерть! Шалишь мамонишь! Потерпят, потерпят, да под задницу ко енкой, и поминай, как звали!

— Эх, Степан Гордеич, — возразил Фишбейн, чувствуя приятную теплоту в груди, — такие голяки на что хочешь пойдут, только бы власть удержать и крутить народ, как волчок!

— А я тебе говорю: плохо их дело! — настаивал на своем Лавров, хмелея. — Кабы хорошо было, не отымали-б у нас лавки. На бумажках да на пайках век не насидишься! Из дерьма, прости господи, пули не отольешь!

Бутылка была пуста, собеседники вспомнили о прошлом, Фишбейн опять торговал в Юшковом, Лавров — на Никитской, оба наживали, имели текущие счета в банках, и оставалось одно: построить по каменному домику…

Фишбейн рано проснулся. Его мучила изжога, он ходил в одной рубашке по спальне, пил боржом и завидовал крепко спавшей жене.

— За что только меня мучают? Что мне нужно больше других? Если бы меня по-хорошему попросили: «Отдай половину!» — разве бы я не отдал? Половины бы не отдал, а четверть отдал! Нет, четверть, пожалуй, не отдал бы, — пусть сами поработают! Но лишнее, наверное, отдал бы! Ах, товар мой, товар! — монотонно запел он, доставая из-под кровати ночную посуду: — Чтоб ты сгинул, мой товар!

Не на своей ли шкуре выучился Фишбейн приспособляться ко всем и ко всему? Он чуть ли не искренно обрадовался красному плакату:

Диктатура пролетариата — путь к социализму!

Фишбейн сменил пиджак «а толстовку, брюки на рейтузы, штиблеты на сапоги и зашагал по этому пути: он стал заведывать мануфактурной лавкой «Центроткани». Как тараканы из щелей, в лавку наползли бывшие хозяева и приказчики — наниматься на службу. В руках заходили аршины, на прилавках заструился ситец, бязь и миткаль, защелкали счеты, и в заборных книжках родились первые цифры. Фишбейн ходил с аршином, по привычке постукивал по прилавку и командовал:

— Отрезайте ровней! Не мните миткаль! Сверните мадеполам и положите на полку! Что вы кромсаете сарпинку? Это вам не колбаса!

Служащие прониклись к Фишбейну уважением. Некоторые пытались по старой памяти давать ему советы, но он сказал, что теперь не старый режим, и кто будет совать нос, куда его не просят, тот останется с носом. Делопроизводители, конторщики всех разрядов, машинистки получали мануфактуру по норме и за наличный расчет; начальство повыше, — конечно, если ему было угодно! — брало сверх нормы и в кредит. За какой-нибудь месяц Фишбейн приобрел сотни благожелателей, побывал у кого нужно в гостях и кого нужно принял у себя.

Жильцы быстро узнали, что Фишбейн незаменимый работник, и, встречая его, здоровались: такому человеку можно в день два раза поклониться! У своих дверей Фишбейн вывесил охранную грамоту, Цецилия убрала в сундуки вазы, статуэтки, картины, надела на мебель чехлы и пересадила золотых рыбок из аквариума в банку. Фишбейн снял с письменного стола серебряный чернильный прибор, снял ковер, и на те крючки, где раньше висели портреты Наполеона, Надсона и Керенского, повесил портреты вождей пролетариата.

— Арон, по моему, графа Толстого надо перевесить! — посоветовала ему Цецилия, стирая с портретов пыль.

— Какого Толстого? Что ты «е видишь, кого вытираешь! — удивился Фишбейн и подошел к портрету. — Это же известный большевик, Карл Маркс. При чем тут Лёв Толстой? У Лёвы Толстого борода идет в длину, а у Маркса в ширину!

Под вождями Фишбейн поместил портрет Траура и начальников «Центроткани». Сам он снялся в гимнастерке защитного цвета, увеличил портрет и скромно прибил его в угол. Рэб Залман посмотрел на портреты, отошел назад, прищурил глаз и пришел в восторг:

— Ой, господин Фишбейн! У меня язык присох к гортани, чтоб вы так жили!

Вошел Наум, покосился на рэб Залмана, вытер рукавом пот на лбу и сел напротив брата. Жизнь Наума выбилась из колеи, он не мог поспевать за людьми, и ему казалось, что они несутся рысью, галопом, вскачь — через барьер. Он не понимал, как можно жить, когда люди, как лошади, а лошади ломают ноги и околевают на улице. За старые делишки у него произвели обыск, и с тех пор он заболел автобоязнью: день и ночь стоял у окна и прислушивался, — не зафыркает ли на дворе грузовик? Он молился богу, потел и менял белье. Ночью измышлял такие ужасы, что голая жена вскакивала с кровати, выбегала в коридор и звала на помощь соседей.