Матвей Ройзман - Минус шесть

У крыльца Фишбейн расстался с Петькой и пошел по Столешникову.

Июнь стоял сухой и пыльный. Млея от зноя, прохожие тащили на себе мешки, бросали ношу и вытирали пот. Мальчишки таскали на голове пузатые графины с подкрашенной водой, за ними, вывалив язык, бродили собаки и жадно смотрели в человечьи глаза, когда человек покупал и пил воду. На стенах были расклеены плакаты, с плакатов громко взывал красноармеец:

Всеобщее военное обучение — залог победы пролетарской революции!

А его живой двойник, уронив костыль, бился на панели, и женщины смотрели на припадок, на эту единственную награду войны.

Фишбейну казалось, что встречные подозрительно оглядывают его. Он ощупывал под толстовкой бриллиант, и холодный камень, как лягушка, скользил по телу. Но когда он достиг Гнездниковского, откуда рукой подать до Никитских ворот, ему захотелось петь и плясать.

— С этим бриллиантом я могу уехать в любую страну. Я могу избавиться от вечного волнения за квартиру, за Додю, за мебель, за жизнь, — за что угодно! В этой вшивой России со мной не считаются. Что хотят, то и делают. Отчего мне не сделать, что я хочу? Я продам все, что у меня есть, куплю еще два, в крайнем случае, три бриллианта, получу от Траура командировку и сяду с семьей в поезд. Куда я поеду? Куда глаза глядят! В Париж. Прямо к великому князю Николаю Николаевичу. Приеду и скажу: «Ваше высочество! Я был форменным идиотом, что надеялся на честность этих разбойников с большой дороги! Они все у меня отняли, сына угнали на фронт, брат убежал в Палестину, а жена из-за них получила блудящую почку! Я прошу вас, ваше высочество, примите мои последние деньги на великое дело и выдайте гарантированный вексель»… Нет, гарантию брать неудобно! — решил Фишбейн и спохватился, что говорит вслух.

Может быть, он все время не думал, а говорил? Он обернулся, посмотрел по сторонам — никого!

— От такой горячки сам не будешь знать, что делаешь! Нет, теперь бежать, бежать, бежать!

Цецилия встретила его со слезами:

— Ой, Арон, если бы ты мог подумать!

— Что? Что такое? — воскликнул Фишбейн и сразу забыл о Париже. — Додя, что случилось?

Додя закрыл лицо руками, плечи его затряслись, и он прорыдал:

— Гра-ууур ааре-стоо-ваан!

Кто выдумал коменданта? Кому пришла такая сумасшедшая мысль в голову? Жили себе жильцы дома № 2/11 по Никитскому бульвару, жили — в ус не дули, я сразу — дым коромыслом!

Комендант был плечист, голова его, словно котел, сидела на короткой шее; намасленные, расчесанные на прямой пробор волосы сверкали, как лакированные. Его рубаха — синяя с белыми полосками — выбивалась из-под красного пояска, брюки были заправлены в сапоги, и начищенные сапоги блестели, как его волосы. Слова он сыпал, как горох, замолкал посреди речи и проводил рукой по изъеденному оспой лицу. Свою речь он начал издалека, рассказал о деде, об отце и о себе. Он точно объяснил, кто из них чем занимался, и себя, прослужившего одиннадцать лет в банщиках, причислил к рабочему классу. Дойдя до рабочего класса, он пообещал собранию выложить всю правду-матку, ударил себя в грудь кулаком и сразу перешел на крик:

— Братцы, какой же это к лешему комитет, когда у их булгахтерия, что у татар: ни прихода тебе, ни расхода, — все жалованье, да жалованье! Купили у Лаврова бозныть сколько продукту, а как выдавали, — не поймешь! Братцы, заправила всех делов председатель, — пущай держит ответ!

Тут комендант выхватил из кармана листик бумаги, выкрикнул недостающие суммы, подсчитал их и, как ошпаренным веником, хлестнул итогом.

Ему закричали:

— До-воль-но!

Хухрин, сложив рупором руки, гаркнул:

— До-лоой!

Комендант хлопнул кулаком по столу и продолжал мылить голову председателю. Фишбейн поставил локти на стол, положил подбородок на ладони и снисходительно посмеивался. Видя, что Фишбейн весел, жильцы успокоились. Комендант дошел до хрипоты, замолчал, нахлобучил картуз, пошел, и сапоги его скрипнули. Фишбейн встал, попросил у казначея домкома справку, и Лавров залистал книгу, отдергивая пальцы, словно страницы были горячие. Фишбейн говорил, как у себя дома, и главное было не в том, что он сказал, а в том, что он мог сказать:

— Бросаться цифрами, как мячиками, — что в этом хорошего? Это называется серьезный подход к делу? Возьмите прошлогоднюю сумму: шесть тысяч. Написано: «жалованье домовому комитету», а читается наоборот: «от домового комитета жалованье охране»! Зачем так кипятиться? Надо было взглянуть на расписки: на них подписи членов домкома и председателя не имеется. Я думаю, что пока председатель может обойтись без жалованья! А? — Фишбейн выждал, пока затихнет взрыв хохота и продолжал: — Эту несчастную лавку я открыл собственными руками, и выходит — я сам теми же руками ее разграбил! Всю муку, крупу, картошку, консервы съел один я? Скажите, пожалуйста, какой обжора! Я советский, незаменимый работник, и мне вовсе не сладко быть в шкуре председателя. Я предлагаю общему собранию: кто хочет, берите!

Фишбейн взял со стола свой скипетр и корону — штамп и печать домкома, и протянул их жильцам. Кто стоял вблизи его, — попятился, кто сидел, — не двинулся. Лавров бросился к нему, схватил его за руку и повернулся лицом к собранию:

— Православные! Чего молчим-то? — воскликнул он и подбоченился.

Собрание пришло в себя, затопало, зарычало, — головы, руки, кулаки! Передние ряды надвинулись, окружили коменданта и сдавили. Он рванулся вперед, оттолкнул одного, другого, подскочил к председательскому столу, и голос его вынырнул из гула, как рыба из воды:

— Дерите глотку, мать вашу!.. Через три дня во как уплотню! — он поднял кулак: — своих не узнаете!

От него отступили, притихли и съежились, словно он окатил их из шайки холодной водой. Комендант одернул рубаху, взял лежавшую на стуле куцую свою шинель и, накинув ее на плечи, шагнул к выходу. Фишбейн среди общего молчания проговорил:

— Что вы хотите от банщика? Он привык мыть, парить, а ему поручают вахромеевский дом! Где логика, господа?

Дни, как пегие клячи, тащились друг за другом, ветер охрип, тополя заболели желтухой, липы — краснухой. Галки не шагали по слякоти: зачем зря лапки марать? Галки качались на церковных коронах, задирали тощие хвосты и накрик кричали. В квартирах клали кирпичные печи, ставили «Пчелки», пробивали в стенах дыры для железных труб и коптили потолки. На лестницах рубили дрова, гул ухал от чердака до подвала; по ночам в Мерзляковском разбирали стройку и пилили на дворе доски. За работой шушукались: скоро придет Петлюра, скоро — Деникин, скоро — Юденич.

Фишбейн верил и не верил слухам: пусть кто хочет придет, но пусть действительно придет. Тогда Фишбейн перестанет думать, когда нагрянет комендант, чем кончится дело Траура, и найдут ли бриллиант в блоке висячей арматуры. Тогда он послушает, как поговорят с ним члены домкома или — еще любопытней — жильцы; он посмотрит, как ему не поклонятся, или не согласятся с ним без спора.