Матвей Ройзман - Минус шесть

— На тебе лица нет, — сказал Фишбейн. — В чем дело?

— Я совсем пропадаю! — признался Наум. — Я обливаюсь потом и схожу с ума! Что мне делать?

— Что значит: что делать? — проговорил Фишбейн, пожав плечами. — Приехали разные коммивояжеры и стали комиссарами. Люди для них вроде образчика: подошел — хорошо, не подошел — вон из прейскуранта! Это называется идея! И главное — отбирай, сажай, но живи сам! Ни себе, ни людям! У меня на службе коммунисты, — разве они живут? С голоду околевают, ходят в вонючих куртках, в обмотках! Что же удивляться, если порядочные люди бегут, куда глаза глядят!

— Я не знаю, может быть, мне тоже уехать? — спросил Наум и стал грызть ноготь. — Я бы очень хотел поехать в Палестину!

— В Палестину? — удивился Фишбейн. — Если бы я продал свой товар, я поехал бы в Париж, и только в Париж! Там Поляковы, Бродские, Жаботинские — сливки еврейского народа! Они дожидаются своего, — почему мне не дожидаться с ними? Что вы скажете на это, рэб Залман?

Рэб Залман взял кончик бороды в рот, пососал и выплюнул:

— Я скажу так, — слегка нараспев начал он, — умный банкир прячет свои деньги в разных сейфах: если в одном украдут, в другом останется. Господь бог видел, как бьют евреев, и спрятал их в разные страны: в одной убьют, в другой уцелеют!

Фишбейн улыбнулся:

— Оттого, что один еврей уедет, дело не изменится…

В дверь постучали.

…чего, чего, а евреев у нас хватит!.. Войдите! Войдите же!

— Можно? — спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. — Я мимоходом, потолковать надоть!

— Милости прошу! — пожал ему руку Фишбейн и откинулся в кресло. — Вот, Степан Гордеич, мой брат собирается уезжать!

— А дозвольте узнать, в какие места изволят ехать?

— Куда может ехать еврей? В Палестину!

— Одобряю! — воскликнул Лавров и погладил себя по коленке. — Пущай русскай живет на русскай земле, агличанин на агличанской, а яврей на яврейской!

Наум догрыз ноготь, выбрал второй повкусней, и вдруг вспомнил, что не обедал:

— Не дай бог, чтобы вы впряглись в мою телегу! Я пойду к Цилечке, она меня покормит!

И он ушел, медленно шагая по прямой линии, как игрушечный человечек, которого завели на короткое время. Фишбейн посмотрел ему вслед и подумал:

— Хорошо, что я не такой! Неужели меня и такого шмендрика родили одни и те же родители?

Лавров пожалел Наума:

— Напужался братец, с чего так? — и спохватился:

— Дорогой, не возьмешь ли балыка, икры, семушки, молодцы привезли, а девать некуда?

— Почем?

— Сочтемся! Может ситчику или бязьки отрежешь, — жена с дочкой пообносилась!

Фишбейн подмигнул правым глазом:

— Отчего не взять — возьмем! Скажи Василию, он притащит!

Лавров встряхнул бобровую шапку и, надев, спросил:

— Слыхал, царское золото отдали немцам? А те своим большевикам по шеям наклали?

Фишбейн покачал головой.

— Ну, ладно, в другой раз! — пообещал Лавров и попрощался.

— Садитесь поближе, — пригласил Фишбейн рэб Залмана, когда закрылась дверь, — у меня есть дело: даст бог, мы заработаем!..

— Если бег захочет, — весело заговорил рэб Залман и поехал на стуле к столу, — так и метла выстрелит!

На каждой московской улице, на каждом углу — базар: торгуют пайковым хлебом, молоком, кашей, пирожками, кусочками сахара. Торгуют и следят, — не мелькнет ли вдали красная шапка милиционера. От милиции спасаются, как от дождя, — под ворота. Дождь пройдет, и опять за старое.

Узнаете ли вы сегодня рэб Залмана? Сегодня ни шабес, ни ёмтов, а на нем новый котелок, шуба с котиковой шалью, желтые лайковые перчатки, и шагает он не так, как раньше: несет высоко голову, не смотрит ни на кого и курит не какую-нибудь папиросу, — сигару курит рэб Залман! За ним по мостовой тащутся ломовые сани с упакованными кусками мануфактуры. В кармане у рэб Залмана нужные документы, тщательно написанные счета и даже немного денег. В лавке «Центроткани» его встречает Фишбейн:

— Здравствуйте, гражданин Залманайтис! Привезли?

— Насилочки уговорил их, камрад! Лупят себе и лупят цену! Иностранные люди!

Сегодня рэб Залман — литовский поданный. Он не жестикулирует: руки его в карманах шубы и, разговаривая, он хлопает полами шубы, как петух крыльями. Он отдает препроводительную, фактуру и счет и смотрит, как вносят и раскладывают куски. Фишбейн пробует на ощупь каждый кусок и записывает в книгу.

— Где ваши глаза были, гражданин Залманайтис? — говорит он. — Весь материал одного цвета! Вы об этом нас предупреждали?

Рэб Залман развел руками (точнее карманами шубы), и растерянно посмотрел на Фишбейна: это не входило в программу. Фишбейн предложил скинуть со счета, рэб Залман скинул, но попросил половину суммы выдать мукой. Фишбейн возразил, рэб Залман настаивал, и Фишбейн сдался. Мешки с мукой взвалили на те же сани, рэб Залман получил из главной кассы пачку денег, распихал их по карманам и попрощался. Товар рассортировали, каждый сорт положили на отдельную полку и на полки наклеили ярлычки с замысловатыми названиями. Бухгалтер раскрыл товарную книгу, поискал препроводительную и фактуру, не нашел, и заявил об этом Фишбейну.

— Я же вам отдал в руки! Посмотрите, может быть, в конторке лежит! — посоветовал Фишбейн, хорошо зная, что оба документа находятся у него в кармане.

В конторке ничего не нашли, стали вспоминать иностранное название учреждения, отыскали в главной кассе счет, — на счете не было названия учреждения, под счетом стояла неразборчивая подпись. Фишбейн доложил начхозу, начхоз поморщил лоб и отложил вопрос до доклада начальнику «Центроткани»…

Фишбейн, как на крыльях, прилетел домой. Цецилия потащила его в кухню, раскрыла дровяной шкаф, — в шкафу были аккуратно сложены мешки с мукой. На столе ребром стояли перевязанные пачки денег. Фишбейн пересчитал их, — все было цело. В столовой топилась кирпичная печка. Фишбейн открыл дверцу и бросил в огонь препроводительную и фактуру. Был ли кто-нибудь счастливей его в эту минуту?

На окне лежала повестка. Фишбейн распечатал ее: она была написана от руки, и на ней расплывались кляксы. Он прочел ее, скомкал, швырнул и растоптал ногой. Радость его унеслась, как щепка по воде. Он зашагал из угла в угол и на ходу наподдал повестку ногой.

— Додя! — крикнул он и, когда сын пришел, отделяя каждое слово, приказал: — Иди, созови комитет! Скажи, что я хочу устроить концерт! Ты удивляешься — с какой стати? Не удивляйся! Я сыграю им на дудл-мудл!

Отослав Додю, Фишбейн сел на диван и стал обдумывать свое положение:

— Допустим, я расскажу о повестке членам домкома. Что из этого последует? Разве это члены? Не члены, а пустое место! Вся их работа состоит в том, что они составляют банные списки и воруют из соседнего дома кирпичи для печки. Не только они: в соседнем доме такие же члены составляют подобные же списки и воруют кирпичи из вахромеевского дома. А этот дом засел у меня в печенках: дом принадлежит ни Вахромееву, ни домкому, ни жилотделу. Кому же принадлежит дом? Во всяком случае не тем двум маклерам, которые дали мне задаток и потом сквозь землю провалились? Но Фишбейн, все-таки — Фишбейн. Что скажу я, — может быть такой случай! — если Вахромеев вернется и спросит: «Как наши дела, Арон Соломонович?» Ведь такой скряга замучает до смерти: не то что деньги, кирпичи пересчитает!