Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Юр, ты уверен? В самом деле она тебя?

— Смешной вы человек. Есть вещи, которые не забываются.

— Что-то уж очень на ведьму не похожа, — вздыхает Гаев. — Уж лучше бы походила, яснее бы было, как поступать. Сбегай-ка к соседям, узнай имя-отчество.

— Я? Ну, знаете…

— Ты, ты. Не задерживайся, — нетерпеливо говорит Гаев, и Юра не решается возражать: виноват все-таки.

Он вылезает из машины и трусит к соседним домам, где все окна распахнуты и ведется наблюдение. Вся улица выставилась в окна и смотрит, что делается возле дома Кокорихи.

Дарья Дмитриевна неподвижно стоит у калитки и все примечает. И то, как дородный в зеленой шляпе в зеркальце ее разглядывал и как голоногого зачем-то к соседям послал. Сразу видать, что непростые, нерабочие люди. Простой человек в глаза без зеркала прямо смотрит и если ему надо чего — прямо и спросит. А эти мудрят, окольной дорогой подбираются. Ей хочется подойти к толстому и сказать: «Ну, виновата. Подняла руку на вашего работника, извиняйте. Растолкуйте старой бабе, в чем дело, может, до чего и договоримся…».

Но Гаев уже идет к ней, улыбаясь во все свое большое и толстое лицо. Лучше бы ему не улыбаться! Дарья Дмитриевна вновь наливается неприязнью: ишь ты, приятель какой нашелся!

— Здравствуйте, Дарья Дмитриевна, — приветливейше здоровается Гаев, левой рукой приподнимает шляпу, правую протягивает Кокориной.

Дарья Дмитриевна нехотя дает ему пожать твердую, как доска, ладонь.

— Коли не шутите, так здравствуйте.

— Какие уж с вами шутки, — все шире ухмыляется Гаев и игриво подмигивает Дарье Дмитриевне. — Слыхали мы, тут граблями встречают.

— Метелкой, — поправляет Дарья Дмитриевна. Смотрите, какой, подружку себе нашел, расподмигивался. — Понаехало вас тут. Невесть кто, незнамо откуда. — Она спрашивает голосом хриплым и злым: — Ну, чего надо?

— Э-э, — произносит Гаев. Крута тетушка, не скоро укротишь.

— Чего — «э-э»? Вот пойду в поселковый совет и расскажу про ваше самоуправство. Живо укоротят. Понадеялись, что заступы не найду? Найду. Не с такими управлялась. Шахтерка я, было бы тебе известно. Рабочий класс.

— А я кто? Принц уэлльский, что ли? — Гаев раздвигает полы пиджака и упирает в бока растопыренные пальцы. — Приглядись! Хорошенько приглядись, шахтерка! Шахтовый слесарь я, Федька Гаев. Видать тебе? Тоже рабочий класс. Теперь как?

Дарья Дмитриевна недоверчиво молчит. Гаев переводит дух.

— И где же ты горнячила, шахтерка?

— На Зее. Золото доставала.

— Да ну? А я ведь сучанский. Вот поди ж ты — дальневосточники встретились. Совсем рядышком жили.

От Сучана до Зеи тысячи полторы километров, но чего не скажешь ради пользы дела. Все равно ведь — Дальний Восток.

Дарья Дмитриевна рассматривает его искоса: врет? Не врет? Артист ведь, а они такие, не очень разберешь, когда правду говорит, когда привирает.

— Помнишь тридцатые годы? Мода была такая — выдвижение. Рабочий класс на все посты выдвигали. Вот и попал Федька Гаев в ту струю, выдвинули. Шахтовый слесарь гармонью баловался, а стал директор клуба, — во как! С тех пор и мыкаюсь в руководящих деятелях. Брюхо наел, плешью обзавелся. А чего хорошего?

Он приподнимает шляпу и показывает на лысину: полюбуйся!

— Ничего хорошего, — кивает Дарья Дмитриевна.

И верно: ни моложавости, ни рабочести в Гаеве. Рост велик, а лицо одрябло, сам весь рыхлый, кисель-киселем. Лет не так уж много, и ростом вышел, и здоровьем, видать, крепок был, а поди ж ты, доняла жизнь руководящая. Увял раньше времени. Проникаясь жалостью к нему, большому и старому, Дарья Дмитриевна долго вглядывается в Гаева.

И вдруг, — словно выстрелило над ухом, — разглядела: стоит простецкий, ладный такой, белолицый и чернобровый, рабочий паренек. Тот, по которому сохла не одна сучанская девчонка. Гармонист, весельчак, штукарь, — вся жизнь на виду. Их, заводил, и брали в выдвиженцы: народные активисты. Они и тянули в те далекие времена молодое советское дело с вершины на вершину, все выше и выше. Выдвиженцы. Теперь и слово позабылось, и сами не помнят. А ведь порой человек жизнь свою через коленку ломал, нелюбимой дорогой шел.

И обрюзглый высокий человек в дорогом, измятом коричневом костюме как-то сразу становится родным — и происхождением своим, и рабочей кровью, и всем смыслом прошедшей жизни.

— Не обессудь, что надерзила, — строго и мягко говорит Дарья Дмитриевна и наклоняет голову: — Проходи, Федор!

Гаев нисколько не удивлен переменой. Так и должно быть: встретились свои люди, рабочая косточка, дальневосточная. Он снимает шляпу и, опахиваясь, ступает за калитку.

Удивлен Юра. Пожимает плечами: нет, он не способен так заискивать перед полуграмотной бабищей. У него еще сохранилось чувство собственного достоинства. Так и есть: купили Гаева. У него в руках уже кринка и большая фарфоровая кружка. Даже отсюда видно, как сильно запотела кринка. Капли так и блестят. Молоко? Квас? Пьет. Страшно хочется пить. Духота, дышать нечем. И все-таки не вылезешь из машины — какая ни есть, а тень. На солнце сейчас тепловой удар обеспечен. Водители фургонов уже сбежали под откос и гогочут в озере, как гуси.

— Купаются, скоты, — завидует Юра. Ему тоже хочется искупаться, но Ванюша против:

— Федора Семеныча дождемся. Вот уж тогда.

— Плебей и подхалим! — негодует Юра. — Мы быстро. Он и знать не будет.

— А вдруг и его понужнут? — Ванюша чувствует себя часовым на опасном посту. — Куда ему спасаться?

— Ну и черт с ним, с твоим Гаевым! — ругается Юра: больше ему нечего ответить. Он смотрит на калитку, но Гаева уже нет во дворе, он приглашен в дом.

Юра расслабленно раскидывает руки и ждет дальнейших событий. Купаться ему расхотелось.

Что-то общее с китайским богдыханом: уперев руки в толстые и круглые колени, Гаев грузно сидит на низенькой тахте. Разглядывает обступивших ребятишек, а ребятишки разглядывают его:

— Вы, дядя, в самом деле картины делаете?

— В самом деле.

— А как вы их делаете?

— Поживете — увидите.

— А почему вы нашу антенну снять хотите?

Гаев отводит глаза и уклоняется от ответа.

— Э-э… Слушай-ка, парнище! Тебя как зовут?

Паренек, самый старший, вертит в руках длинную и узкую, как кинжал, отвертку и недоверчиво смотрит на Гаева:

— Горкой зовут. А что?

— Горкой? Лучше бы уж Холмом. Полняком-то как?

— Игорь.

— Вот уж не подумал бы. Гора — Игорь. Повернись ко мне спиной, Игорек. Так. Теперь пройдись. Походи, говорю. Слушай, а ведь неплохо. Очень даже неплохо.

Он встает и вертит Игоря во все стороны. Подросток неуклюж и нескладен. Давным-давно вырос из спортивного костюма — рукава по локоть, штаны чуть ниже колен. Белокур и изрядно лохмат, волосы словно проволочные от частых купаний. А в общем фигура подходящая и шефу, вероятно, понравится.