Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Я вам сейчас покажу высший класс.

— А это вы видели?

— Ерунда! Мы вот так. Что, не нравится?

С катера доносятся мягкие хлопки двигателя. Они нарастают, сливаются в сплошной гул. Колыхнувшись, судно отваливает от причала, делает разворот и блещет красной надписью на белом борту: «Л. М. Корсаков». Рулевой в стеклянной будке видит стариков, срывает берет, лихо машет и дает три приветственных гудка.

Судно уходит в туманную, затянутую маревом озерную даль. На берег идут круглые прозрачные волны. Подгоняют одна другую, накатываются на трескучую гальку и с шумным вздохом отваливаются назад. И долго меж камней катятся булькающие струйки воды.

— Что за деятель такой — Эл. Эм. Корсаков?

Корсаков смотрит в сторону и нехотя признается:

— Понимаете, какая штука. Я — деятель. Эл. Эм. Корсаков.

— Вы? Извините. Вашим именем назвали судно? Извините.

— Э, ничего, не обращайте внимания. Вася Кулешов учудил. Такой уж он — всю жизнь выдумщик. И озорник. В школе такое вытворял, — не разберешь, детское озорство или злое хулиганство. Вечно ссорились. То и дело приглашал родителя. А вот подите же — подрос и образовался незаурядный человек, способный организатор и хозяйственник. Председатель нашего рыболовецкого колхоза…

— Вы как будто бы недовольны. Но ведь это же приятно, когда твоим именем назван корабль.

— Как вам сказать? Конечно, отрадно, что тебя чтят твои давние ученики. Но когда вспомнишь, как с ними воевал, сколько нервов попортил, то невольно думаешь — лучше бы они в то время были послушней и поспокойней.

— Наверное, тут очень много ваших учеников?

— Весь поселок. Ведь я приехал в Турий лог молодым…

Думая про себя, Манцуров ужасается: всю жизнь на одном месте! Правда, среди сонма своих учеников, но… Все равно — он бы не смог. Без Москвы? Затосковал бы и околел, как лев в неволе.

По вытесанным в скале ступеням они поднимаются на откос. Тяжело дыша, останавливаются отдохнуть у огромного серебристого фургона с электростанцией. Росинки пота катятся по бороздам морщин. Носовые платки в минуту становятся мокрыми и серыми.

— Сердце? — спрашивает Леонид Макарович.

— Сердце.

— Валидол хотите? Всегда при мне.

— Не надо. Пройдет. — И говорит вслух то, что думал про себя: — Кто знает, что лучше и полезней: десяток посредственных картин или вот такой поселок твоих учеников…

— Давеча я вам неприятность сказал. Уж извините! Думал, думал и решил: реализм сейчас для нас — самое главное. Хожу, смотрю, слушаю, что люди говорят после сеанса… — Неожиданно Леонид Макарович спрашивает: — А вы ходите в кино?

— Дорогой мой! Смотреть фильмы — моя служебная обязанность.

— Так-то оно так, только где вы их смотрите? Небось, на студии, среди своих коллег. А смотреть надо не там, а в обыкновенном народном киношке. Там послушаете, что люди говорят. Детектив, — у нас школьники уже смеются над ними и называют «дюдюктив», — посмотрели и тут же забыли. Вышли из кино и болтают о семейных делишках. Редко когда какой-нибудь мальчишка захлебнется: «Кэ-эк он даст! Кэ-эк тот ответит!» Занятно было, верно, а в уме ничего не осталось.

— За всю жизнь ни одного детектива не поставил. Не по адресу, дорогой мой.

— А ваша возвышенная романтика лучше? Разнежатся зрители, завздыхают: «Живут же люди! Мы разве так? Такой красоты у нас никогда не будет…»

— Одно спасение — реализм?..

— Да. Вы только понаблюдайте за людьми, когда они посмотрят хороший реалистический фильм. И споры, и душевный подъем, и волнение ума. Точно.

— Загибаете, дорогой мой, загибаете.

— Нет. Тысячу раз наблюдено.

— Искусство нужно нам разное: и романтизм, и реализм…

— И детектив?

— Если хотите — и детектив. Хотя я не люблю этот жанр.

— Воистину, вы всеядны.

— А вы ограничены. Смотрите на жизнь с какой-то обывательской кочки.

— Слушайте, вы! Это уже оскорбительно. Я не потерплю…

— Потерпите, Леонид Макарыч, потерпите, — звучит у них над головами ласковый голос Дарьи Дмитриевны. — Гости ведь, куда от них денешься… Пожалуйте ко мне. Чай пить будем. Вишневое варенье есть.

Режиссер-постановщик и директор школы задирают головы и с удивлением рассматривают два бюста в оконцах маленького домика на высоком каменном фундаменте.

— Странно! — Манцуров снимает очки и пальцем разглаживает натруженную переносицу. — Что вы там делаете, Гаев?

— Чай пить собираюсь, Сурен Михалыч.

— Чай пить? Позвольте, а что это за дом?

— Натура сто сорок третьего эпизода. Не узнали?

— Я выбрал?

— Вы выбрали. Собственноручно.

Манцуров молча отступает от дома и смотрит.

— Знаете, неплохо. Очень недурно. То, что надо. — Он возвращается к дому. — Есть, есть еще мозги в старом чердаке. Что бы вы там ни говорили, дорогой мой.

— Вы невозможный человек, Манцуров. Разве я вам говорил, что вы слабы по части мозгов? Скорее — наоборот.

— Не знаю, не знаю. Может быть, не говорили. Не помню. Так как же быть с чаем? Пить или не пить?

— Почему не пить? Попьем.

В тихом дворике Дарьи Дмитриевны шумно и людно. Осветители, механики, водители спускают антенну. Юра Сопов сидит на коньке крыши и командует уже охрипшим голосом:

— Оттяжки подбери, оттяжки. Так. Теперь майнуй!

Латунные трубки, взблескивая, гибко мотаются на тонкой вершине мачты. Подпираемая баграми, она клонится все ниже и ниже. Маленький дворик не может вместить громоздкое сооружение, и рабочие быстро разбирают плетень, опускают мачту в огород, в цветочное междурядье. Она ложится на козлы, вдвое подлинневшая и какая-то беспомощная и бессильная.

Манцуров, не сводя глаз с мачты, машинально отыскивает и берет за пуговицу Корсакова:

— Неудобно, конечно, дорогой мой, но вы человек умный, и я вам скажу прямо. Не сомневаюсь, вы поймете правильно. Поспорить, конечно, интересно, мысли ваши интересны и оригинальны, это так. Но, дорогой мой, я приехал не чесать язык, а работать. Снимать фильм «Под уральскими звездами». Споры мне мешают, вы понимаете? Я теряю рабочее настроение. Знаете, до чего вы меня довели? Я забыл, какую натуру выбрал. Чудовищно. Понимаете, какой зловещий признак? Я не могу, я не имею права спорить. Так что… Вы уж меня поняли, дорогой мой? Как говорят милиционеры, — давайте не будем.

— Хорошо. — Леонид Макарович сильно обиделся. — Хорошо. Мне надо уйти?

— Обиделись. Все-таки обиделись. Зачем же, дорогой мой? Никуда не уходите. Мы с вами попьем чаю, а потом… Потом, извините, я буду работать. Идемте!

Мрачно поджав губы, Леонид Макарович входит вслед за режиссером в сени. По уральскому обычаю, в сенях все выкрашено масляной краской — не только полы, но и бревенчатые стены, потолок, полки и скамейки.

Встречает их Гаев: