Владимир Киселев - Человек может

— Так я ведь — тоненький волосок, — удивился Олег Христофорович.

— Да. Но он тоже перегорел, и я туда втиснула головную шпильку, — созналась Софья Аркадьевна.

— Так, выходит, и вы — электрик, — улыбнулся Павел. — Ну что ж, тогда помогите мне. Вот, придержите, пожалуйста, этот ввод.

Сам он взялся левой рукой за клемму, а правой, словно невзначай, прикоснулся к свободной руке Софьи Аркадьевны.

— Ой, — испуганно вскрикнула Софья Аркадьевна и отдернула руку. Пришла в себя и спросила дрожащим голосом: — Вас не убьет?.. Вы ужасно наэлектризованы!

— В самом деле? — удивился Павел. — А я и не заметил…

Зажегся свет. Софья Аркадьевна пригласила Павла осмотреть коллекцию фарфора и выпить чаю.

Комната, куда проводила его Софья Аркадьевна, была убрана на восточный лад: на полу и на стенах — ковры, огромная, в полкомнаты, тахта с подушками в виде валиков, над тахтой на ковре винтовка со снайперским прицелом и немецкий кортик.

— Что это за пушка у вас? — заинтересовался Павел.

— Это моя винтовочка, — ответила Софья Аркадьевна. — Уже такая же старушка, как я. А сознайтесь — трудно сейчас поверить, что я когда-то из нее стреляла?

— Нет, почему же? — откровенно солгал Павел. Он и сейчас не верил.

Софья Аркадьевна капризно надула губы.

— Как вам не стыдно! Вот я вам сейчас альбом покажу.

В альбоме были собраны фотографии Софьи Аркадьевны чуть ли не со дня рождения. Но Павел возвращался к ним, этим детским фотографиям, от фотографий фронтовых, где Софья Аркадьевна изображалась то со снайперской винтовкой, то в компании офицеров, с кубиком в петлице, затем с тремя звездочками на погонах, с орденами и медалями.

— Вот. Снайпер Первого Украинского фронта. А вы-то пороха, наверное, и не нюхали?

Огорошенный Павел молчал.

Как безобразно должна была сложиться жизнь этой Софьи Аркадьевны, — думал он, — чтобы она стала такой… — он не мог подыскать слова. — Зачем ей понадобился этот старик!

— Вы работаете? — спросил он резко.

— А зачем вам это нужно знать? — задорно рассмеялась Софья Аркадьевна своим грудным, волнующим смехом. — Работаю. В институте химии…

Фарфор не понравился Павлу. Чашки как чашки. Тонкие.

— Замечательная коллекция! — сказал он довольно равнодушно. — Как в музее.

За чаем Олег Христофорович, обращаясь к Павлу, назвал его Алексеем Михайловичем.

— Какой же ты рассеянный, — укоризненно заметила Софья Аркадьевна. — Павел Михайлович.

— Извините, извините, — пробормотал Олег Христофорович. — Я запоминаю тысячи химических формул. Но запомнить имя — выше моих сил. Просто несчастье…

— Мы вам очень признательны за помощь… с этим электричеством, — сказала Софья Аркадьевна, спокойно и бесхитростно посмотрев на Павла — был у нее такой взгляд для подобных ситуаций. — Иначе нам пришлось бы сидеть в темноте…

Неужели это мне показалось? — думал Павел, спускаясь по лестнице. — Почему мне показалось, что пробки перегорели не случайно?.. Пробки… Чашки… Черт его знает что!..

Существует мнение, что редко встречаются женщины, которые ни разу не изменяли мужу, — морщась, думал Олег Христофорович. — И совсем не бывает женщин, которые изменяли мужу только один раз… Так что не на что и рассчитывать…

Когда в тот вечер он неожиданно вернулся домой, — научная конференция была перенесена на другой день, — он не застал ни Софьи, ни домашней работницы. В квартире было темно. Что-то случилось с электричеством. Он разыскал свечку и занялся ремонтом, но в это время вошли Софья и Павел.

Он сделал вид, что сам пригласил, как его… Павла помочь починить освещение. Софье он не напоминал о том, что это, мягко выражаясь, не совсем соответствует истине. Она тоже не напоминала. И ладно. Важно, что она знает… Ну, а если бы не Павел? Если бы кто-нибудь другой пришел чинить эти… пробки? Тут уже ничего не поделаешь. Главное, чтобы все обошлось… Тихо обошлось…

Он рассеянно натянул один рукав пальто, вышел из своего кабинета, прошел длинным коридором и спустился вниз по лестнице к машине в волочащемся за ним пальто.

О рассеянности Олега Христофоровича ходили легенды.

Это о нем рассказывали, что он встретил знакомого и пожаловался: не знаю, что со мной делается, начал хромать. Знакомый увидел, что Месаильский шагает одной ногой по тротуару, а другой — по мостовой.

Это он говорил о себе в студенческой аудитории: приснилось мне на днях, что я сижу на заседании Ученого совета, где идет обсуждение докторской диссертации на тему, в которой я ничего не понимаю, — что-то по электричеству. Просыпаюсь — и оказывается, что я действительно на заседании и что диссертация в самом деле по электричеству.

Это ему случалось, расписавшись в ведомости, оставлять деньги, забирать ведомость и с убитым видом извиняться потом перед потрясенной рассеянностью профессора молоденькой кассиршей.

В действительности же Олег Христофорович не был рассеянным ни в малейшей степени. У него был ясный, холодный, немного ленивый ум и очень развитый инстинкт самосохранения. Лет двадцать тому назад он сделал довольно значительное открытие в области гетерогенного катализа, эффектно доказав, что американские исследователи просто шляпы. С тех пор он занимался только своей узкой областью в химии и считался в ней крупным специалистом. Но проходили годы, а новых открытий не было. Отдел, которым он бессменно руководил на протяжении многих лет в научно-исследовательском институте, постоянно поругивали за отсутствие научной продукции. Люди, которые пришли в науку намного позже его, сделали значительно больше. Положение его становилось все более неустойчивым. И репутация рассеянного, чудаковатого ученого, которую он сам себе терпеливо и настойчиво создавал, служила ему надежной защитой, помогала обходить острые углы. А их немало на пути ученого, который много берет и мало дает.

Он вошел в парадное и лицом к лицу столкнулся с Павлом. Павел настороженно, немного напряженно поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил раздраженно Олег Христофорович. — Но я еще не написал заключения по вашей статье. Прошу завтра в институт.

Павел так и не понял, узнал ли он его.

За минуту до этой встречи Софья гладила ему руки, рукава пиджака и горячо, жадно шептала:

— Подожди… Подожди еще немножко… Обними меня еще раз… Крепче… Мне хорошо… Мне очень хорошо, когда ты меня так обнимаешь…

В тюрьме, в камере много и грязно говорили о женщинах. Особенно отличался Жора Унгиадзе, вихлястый парень с бледным лицом, украшенным орлиным носом и почти лишенным подбородка.

— Я тогда еще работал в санатории, — рассказывал однажды Жора, закатывая томные глаза. — Инструктором по физкультуре. И вдруг приезжает певица Алла Царькова. Соловей. Такая певица! Раз со мной говорит — какую физкультуру делать, другой раз говорит — какую физкультуру делать. Я предполагаю. Но молчу. И она мне сама говорит: генацвале, зайди ко мне в комнату после обеда. Отдельная комната, понимаешь. Певица, понимаешь. Соловей. Покой нужен, понимаешь. Прихожу. Лежит в кровати. Под простыней. Лето, понимаешь. Говорит: подойди сюда. Подхожу. Садись, говорит. Сел, а она снимает простыню и совсем голая бежит к двери. Закрывает на ключ, прячет ключ в карман…