Владимир Киселев - Человек может

— Не знаю, — ответил Павел. — У нас там система охлаждения на компрессорах… Немножко похожа. Не очень, но похожа. А я вспомнил лабораторию и подумал, — может, из этого что-нибудь и получится…

— Нет, — сказал Алексей. — Химия совсем другая область. Механические системы сюда мало подходят. И для того чтобы разобраться почему, нужно быть знакомым хотя бы с основами химии…

Подперев голову ладонью, Марья Андреевна переводила взгляд с Павла на Алексея, как бы сравнивая их.

Павел покраснел, силился улыбнуться…

— Ну что же… Не получилось — не нужно, — сказал он.

После ужина они перешли в комнату Алексея.

Алексей открыл готовальню, вынул циркуль и стал проводить на бумаге быстро, одну за другой, пересекающиеся окружности. Павел сел у стола, наблюдая за тем, как они постепенно образуют сложный узор. Наконец Алексей сказал:

— Я сегодня ездил к тебе на строительство. Только мы разминулись… Помнишь девушку, которую я провожал, в парадном, когда мы с тобой в первый раз встретились?

— Помню.

— Я собирался жениться на ней. Но она вышла замуж за другого.

Лицо его побледнело, губы сложились в некрасивую, словно застывшую улыбку. Он взял новый лист бумаги, немного сдвинул ножки циркуля и снова принялся за окружности.

Павел молчал.

— Конечно, проще всего было бы плюнуть и забыть. Обманула — ну и ладно. Но не могу я как-то поверить в это. В то, что она обманула меня. Есть в этом что-то непонятное… Что-то просто дикое…

У Алексея сорвалась ножка циркуля, по листу прошла неровная, изломившаяся дуга. Он бросил циркуль, встал из-за стола, сел на тахту, поджав одну ногу, а другою упираясь в пол, и стал подробно, как говорят о постороннем, рассказывать Павлу всю историю своего знакомства и своих отношений с Леной. При этом в жестах его появилась несвойственная ему размашистость, слова звучали необычно резко и отрывисто.

— Не может быть, — говорил Алексей, — не верю я, что такая девушка могла так просто говорить сегодня, что выйдет замуж за меня, завтра — выйти за другого… Я хочу тебя попросить, чтобы ты с ней увиделся. Чтоб поговорил, узнал, что с ней. Не нужно ли ей помочь…

Павел посмотрел в уменьшенные стеклами очков и без того небольшие голубовато-серые глаза Алексея. Ему польстила эта просьба.

— Хорошо, — сказал он. — Поговорить я, конечно, могу. Только, по-моему, лучше сделать так…

Он поднял руку и резко опустил ее.

— Не так это, выходит, просто, — негромко и мрачно заключил Алексей.

Не так это, выходит, просто, — думал Павел, возвращаясь домой. — Сколько уже времени прошло. А хотелось подняться на этаж выше. Посмотреть, как она там… И как этот — Олег Христофорович.

Он вспомнил мужа Софьи с внезапной симпатией.

Только нет. Больше это не повторится… А почему не повторится?..

Павел вдруг вспомнил Петра Афанасьевича. Как прислушиваются на стройке к каждому его слову! Все. И вчерашний фезеушник, и начальник строительства. Петр Афанасьевич. Обыкновенный монтажник. Ну, скажем, не совсем обыкновенный. Ну, скажем, очень хороший монтажник. Но Гольцев, который монтирует насосную, может, не хуже. Не в этом дело. Не только в этом дело. Дело в том, что никому не придет в голову, что этот человек может в чем-то поступить не по правде. Здорово все-таки, что есть такие люди. Очень здорово.

Утром Клава кормила своих мужчин завтраком. Петя-маленький закапризничал и сказал сердито:

— Не хочу марципана! Хочу сухарь с молоком.

— Не модничай, Петушок! — ответила Клава ходким в их семье словом.

— А ты знаешь, что такое марципаны? — с интересом спросил Павел.

— Всякий знает, — ответил Петя, проглатывая молоко. — Булка такая.

— Верно, булка, — согласился Павел. — И еще конфеты такие есть.

— Я ему покупала, — заметила Клава.

— А вот меня, — сказал Павел, — когда я в детстве капризничал, есть не хотел, отец отстегал ремнем и все приговаривал: «Так тебе марципанов захотелось?» А какие они, эти марципаны, я только недавно узнал…

Петр Афанасьевич с лаской взглянул на Петю. Малыш потянулся к отцу, задел локтем ломоть хлеба, лежавший на краю стола. Хлеб упал на пол. Павел наклонился поднять, но его остановил строгий голос Петра Афанасьевича:

— Не нужно! Подними ты, Петя.

Лицо Петра Афанасьевича было необыкновенно строгим.

— Так. А теперь поцелуй.

Петя поцеловал хлеб.

— Положи на стол.

Петр Афанасьевич улыбнулся спокойно и взял Петю на руки.

Павел отвернулся. У него что-то подкатило к горлу. И он не мог понять — почему.

Несмотря на то что Петя-маленький слышал о существовании таких сложных вещей, как марципаны и кислород, он не знал, что окружающие его предметы при всем своем многообразии укладываются в определенные системы.

Наоборот, каждый из них существовал самостоятельно, имел свой характер и мало подходил для обобщений.

Стол — это был определенный, их стол, за которым обедали, а другой стол — это и был другой стол, а не «стол» вообще.

Петя был глубоко убежден, что все вещи вокруг него живут какой-то своей жизнью, движутся и разговаривают, но делают это, только когда люди не могут увидеть — ночью или когда никого нет в комнате.

Он часто заглядывал в замочную скважину или отворачивался к стенке, а потом резко поворачивал голову, и каждый раз стол, стулья, швейная машина, подушки сразу замирали.

Они прекрасно понимали его намерение застать их врасплох.

И только однажды ему удалось увидеть, как ведут себя вещи, когда думают, что за ними никто не наблюдает.

Он поздно лег в свою кроватку, прищурил глаза, потом, когда все в комнате успокоилось, потихоньку открыл их.

За окном висела круглая, как фонарь, луна, что-то посвистывало на кровати, где спали родители, где-то за стеной играла негромкая, плавная, красивая музыка, а по временам словно кто-то вздыхал.

И вдруг стол, неторопливо ступая всеми своими четырьмя ногами, направился к дивану.

Немножко полежу, — решил он. — Устал за день. Стол начал переворачиваться на спину.

Петя еще шире раскрыл глаза.

Стол лег на диван, задрал ноги и принялся понемножку раскачиваться на мягких пружинах.

Стулья остались посреди комнаты, на тех местах, где они стояли вокруг стола. Под плавную музыку, которая была слышна из-за стенки, они медленно закружились в танце, а когда музыка замерла — выстроились в ряд.

Старший стул (на нем всегда сидел Петр Афанасьевич) тихонько подошел к окну, где ясно выделялся силуэт швейной машины, поднял переднюю ногу и начал медленно, а потом все быстрее и быстрее вращать колесо. Машина застрекотала: «Шью, шью, шью…»

Петя тихо, приглушенно рассмеялся.

Клаву словно что-то в сердце толкнуло.

Раздетая, сонная, она вскочила с кровати, подошла к ребенку, поправила легкое одеяльце и прижалась губами ко лбу.