Владимир Киселев - Человек может

— И что же он?

— Не говорит ни да, ни нет. Как всегда.

— Хорошо. Я подумаю.

— Думать — поздно. Думать прежде надо было…

Остальное Софья произнесла уже в уме.

…Сухое, нездоровое лицо Сергеева с влажной слипшейся прядью на лбу сохраняло непроницаемое выражение. Но, по-видимому, экспериментом, проведенным у него на глазах, он остался доволен.

— Почему такие скачки? — спросил он у Павла.

— Не знаю, — ответил Павел. — У нас…

— На этот вопрос мы пока затрудняемся ответить, — перебил его Олег Христофорович. — Вы ведь сами знаете: катализ — это алхимия. Над этим мы сейчас работаем. И дело продвигается, можно считать, успешно.

— Когда это можно будет внедрить в производство?

— Мы надеемся, что в скором времени…

— А я вам советую прямо сейчас передать ваш промотор производственникам. Вот хоть на одиннадцатый завод. А там, в процессе освоения, вся эта наука и выяснится… Вот так, как говорится, в тесном содружестве, дело и пойдет на лад. Вы небось тоже готовы меня делягой обозвать, — обратился он к Павлу, который смотрел на него со странным выражением растерянности и упрямства. И, отвечая уже не приписанным им Павлу словам, а каким-то другим людям, он продолжал резко и зло: — Да, я деляга… Я в цирке видел, как у человека изо рта шелковую ленту вытягивают. Но заводов, на которых бы вытягивали шелковую ленту изо рта у рабочих, я еще что-то не встречал. А то, что мне в лабораториях показывают, — часто похоже на такого фокусника. В лаборатории — тянут изо рта, — повторил он полюбившееся ему сравнение, — а на заводах по старинке станки грохочут…

Павел покраснел, втянул голову в плечи.

— Вы не обижайтесь, не о вас говорю. Но промотор — ускоритель по-русски. А у нас с вами задача ясная. Коммунизм. И для этого нам много промоторов понадобится…

Когда провожали к выходу Сергеева, Олег Христофорович сел на своего любимого конька — гетерогенный катализ. Он рассказывал о том, как в свое время посрамил американцев. Павел еще раз увидел, как на лестничной площадке Олег Христофорович с отсутствующим выражением лица стал рыться в карманах, нашел кусок мела и начал торопливо писать на стене формулы. Он утверждал, что необходимо изменить грануляцию железного катализатора.

Сергеев и здесь остался верен себе.

— А почему это до сих пор не внедрено в производство? — спросил он скрипуче.

Когда Павел возвратился в лабораторию, там был только Лубенцов. Он крутил ручку арифмометра, пересчитывая результаты последнего эксперимента.

— Черт его знает что, — весело сказал он Павлу. — Опять прибавка. Ничего не поймешь. Давай снова пропустим аммиак. И сравним…

— Не нужно, — сказал Павел. — Прибавки не было.

— Что значит — не было?

— Я дал обогащенную смесь. Сергеев приехал закрыть нашу работу. Ты только никому не говори…

Лубенцов странно выпятил губы.

— Ты что — с ума сошел?

Павел стоял перед ним насупленный, мрачный, готовый на все.

— Подожди… Давай подумаем… Давай догоним Сергеева…

— Зачем?.. Какая разница? Ведь прежде мы получали такие результаты? Так какая разница?

— Ты сошел с ума! — рявкнул Лубенцов.

Он лез на Павла с кулаками — нелепый, как человек, который никогда не дрался, и Павел схватил его за руки, а он вырывался и кричал:

— Сумасшедший! Сумасшедший! Что ты наделал!

Он оттолкнул Павла, бросился к двери, но сейчас же вернулся.

— Дурак! Ты не себя подвел! Ты нас подвел! Зачем ты это сделал?..

Павел молчал.

— Ну, вот что… — сказал Лубенцов спокойнее. — Тут молчать нельзя. Хорошо, что ты хоть сразу сказал. Сейчас соберем коммунистов и решим, что делать…

— Не нужно, — попросил Павел.

— Что — не нужно?..

…Она знала, что он дурак. Но она не думала, что он настолько дурак. Если бы она могла предположить, что он может сказать… И кому? Лубенцову! Если бы она знала… Я — сволочь, — думала она о себе. — Я должна была знать. Всем было бы лучше. В тысячу раз. И он не стоял бы сейчас перед нами и не говорил бы, что ошибся… Этим сиплым голосом, таким не похожим на его голос… Что с его голосом? Сейчас он скажет обо мне, — подумала Софья и заметила, как напряглись синеватые пальцы Олега Христофоровича. — Нет, не сказал. Хоть на это хватило ума. Но не сказал ли он с перепугу Лубенцову? Что знает Лубенцов? Почему он так смотрит? Нужно выяснить. И ни малейшей ошибки. Больше нельзя ошибаться. Я должна выступить первой.

— Я хочу сказать несколько слов, — попросила она взволнованным голосом, и ей предоставили слово. — Я считаю себя косвенным виновником этого ужасного случая. Я сказала товарищам Сердюку и Лубенцову, что приехал Сергеев. — Она посмотрела на Лубенцова, и он согласно кивнул головой, подтверждая ее слова.

Хорошо, — подумала Софья и отерла платком внезапно взмокший лоб. Было жарко. — Значит, он еще не сказал. Это самое главное. Хорошо, что он еще не сказал. Теперь уже не скажет.

— Если бы я промолчала, — продолжала она, — всего этого конечно бы не случилось. Но я никогда не могла предположить…

Мягче, мягче, — подумала она. — Спокойнее. Чтобы он не обозлился. Чтобы не опомнился.

— …не могла предположить, что такой несомненно талантливый молодой научный работник может поступить так легкомысленно…

Павел посмотрел на нее исподлобья и снова опустил глаза.

Еще мягче, — подумала Софья. — Мягче стелить…

— Но объяснение этого я вижу совсем в другом. Мы живем с товарищем Сердюком в одном доме. И мне лучше, чем другим, известна его жизнь. Учеба. Работа. Знают ли присутствующие, что он за четыре года ни разу не отдыхал? Что он постоянно недосыпает? Что он курс института закончил за три года экстерном?.. Понятно, что нервная система товарища Сердюка в очень тяжелом состоянии. К этому нужно добавить большую работу и целый ряд неудач — я хочу сказать, временных неудач — в разработке научной темы. Уже одно то, что он сразу же сказал о своем поступке товарищу Лубенцову, свидетельствует не о злом умысле, а о нервном толчке, о нервном импульсе, который принял такую, как бы это выразиться, — странную форму…

Хватит, — подумала Софья. — Хватит. Не зарываться.

— Конечно, я вовсе не хочу оправдывать возмутительного, недостойного для научного сотрудника поступка товарища Сердюка. Но я хочу, чтобы, рассматривая вопрос, от которого зависит дальнейшая судьба человека, мы глубоко, всесторонне разобрались во всем.

Слово взял Курбатенко — и это было очень хорошо. Все шло, как нужно. Софья работала прежде в его отделе. Он ее не любил. И это тоже было очень хорошо. Он обрушился на Софью. Сказал, что не может понять такого подхода. Нервы. Он фыркнул. Сердюк совершил преступление. Научный работник не может совершить большего преступления, чем подделать результаты эксперимента. Сделано это с умыслом. Чтобы обмануть члена Государственного комитета. Он не верит теперь и всем прежним данным. Они точно так же могли быть подтасованы. Все это нуждается в серьезной проверке. Такому человеку, как Сердюк, нельзя доверить научной работы. Такой человек не может состоять в партии.