Владимир Киселев - Человек может

Павел и Лена подошли к трамвайной остановке и одновременно взглянули на часы.

— Поезжайте уже, — сказала Лена. — До свидания.

Она улыбнулась — глазами.

— До завтра?

— До завтра.

…— Входи, входи, — сказал Петр Афанасьевич. — Что слышно?

— Штраф, — ответил Павел.

— Что значит — штраф?

— Сто рублей. И все. Когда б не Кац — получил бы пятнадцать суток. Такой он настырный, что начальник милиции стал от него прятаться. А потом вызвал меня и говорит: «Заплатите штраф и идите. Я больше об этом деле слышать не могу спокойно».

— Слава богу, — сказал Петр Афанасьевич. — Нашелся хоть один умный человек… А теперь, когда все это кончилось, — поговорим по-другому. Ты мне ответишь — как это ты документы начал подделывать? Пить? На улице драться?..

Жизнь так устроена, что человеку много нужно для счастья. Но когда он шел в редакцию и думал, что сейчас увидит Лену, и увидел ее, и бережно пожал легкую, узкую руку, он почувствовал, что в этом, быть может, и состояло самое большое счастье, какое только доступно человеку.

— Ничего, что я к тебе прямо на работу? — спросил он грубовато. — Я по делу. Мне, понимаешь, надо такую бумагу написать, чтоб в ней все было сказано. Голая правда. И чтоб очень коротко. Только не получается. Может, посмотришь, что я написал. Может, как-то короче можно. И на машинке это надо отпечатать…

— Хорошо, — сказала Лена. — Только ты сможешь подождать, пока я вычитаю эти гранки? Это пять минут.

На столе у нее лежали узкие полосы бумаги, густо заполненные печатными строками.

— Читай, — снисходительно сказал Павел. — Я тебе не буду мешать.

Это были пустые слова. Он ей мешал. Он смотрел на нее.

Через ее комнату в свой кабинет прошел Бошко. Он открыл дверь, но сейчас же вернулся, молча протянул руку, взял со стола у Лены гранки и унес их к себе.

И Лена, которая недавно начала свой второй круг в редакции и снова перешла в промышленный отдел, вдруг подумала, что самым большим достоинством Бошко является то, что ему ничего не нужно говорить. Он сам все понимает.

…— Ну, знаешь ли, — возмутилась Лена. — Нельзя же спорить из-за каждого слова. Ты ведь сам хотел, чтобы было короче.

— Короче, — согласился Павел. — Но чтоб смысл был.

— И химических формул слишком много.

— А без формул все это ни черта не стоит.

— Дело твое, — решила Лена. — Ну что ж… Посиди здесь, а я дам перепечатать.

Лена вышла из комнаты. Когда она открыла дверь, Павел снова увидел широкий редакционный коридор с яркой ковровой дорожкой. Ему не хотелось бы сейчас оказаться в этом коридоре. Он боялся встретиться с Валентином Николаевичем.

Это ему надо бояться, — мрачно подумал Павел, вышел за дверь, подошел к окну, за которым виднелась пустая волейбольная площадка.

Лиде не сиделось на месте. Она то вставала из-за стола и выходила в вестибюль, то возвращалась, шепталась с курьером, а ее похорошевшее лицо выражало напряженное ожидание. И она дождалась. По коридору из машинописного бюро шел Валентин Николаевич. Он увидел Павла, замедлил шаги, остановился, а затем, сунув руки в карманы пиджака и задрав кверху подбородок, подошел к Павлу и сказал высоким громким голосом:

— Здравствуйте.

Очевидно, Павел заметил его еще раньше, — решила Лида. Он даже не взглянул на Ермака. Валентин Николаевич медленно пошел дальше по коридору к вестибюлю. Лида вздохнула с сожалением — она ожидала большего.

Лена подошла к Павлу.

— Прошу вас, пройдемте ко мне, — сказала она подчеркнуто громко.

У себя в комнате она спросила:

— Почему ты вышел?

— Да так, — неохотно и глухо ответил Павел.

— Ты никого не встретил?

— Нет.

Ответ прозвучал жестко и чуть враждебно.

Лена подошла ближе, поднялась на носки и прижалась лбом к его губам. Дверь кабинета Бошко приоткрылась, он выглянул и сейчас же нырнул назад.

— Лена! — сказал Павел, во всю ширь раскрыв рот и оскалив зубы. — А я тебя съем!.. — И тут же без всякого перехода спросил: — Ты как думаешь — поверит мне Петр Никитич?

— Конечно, — сказала Лена. — Я уверена, что все будет хорошо. — И она улыбнулась задорно и легкомысленно, чтобы Павел не понял, как она встревожена, как мало верит в то, что «все будет хорошо»…

…Ждать и догонять, — повторял про себя Павел слова слышанной где-то пословицы. — Самое худшее — ждать и догонять. Чепуха. Все равно что сказать: самое худшее — жить. Что же другое постоянно делают люди, как не ждут или не догоняют?..

В приемной на овальном столе светлого дерева лежали свежие газеты и журналы. Он заглянул в газету, а затем незаметно вытащил из кармана свое письмо, искоса посмотрел на секретаря — она говорила с кем-то по телефону — и положил его в газету.

Снова и снова перечитывал он знакомые заученные слова. За эти сутки листы измялись, истрепались по краям.

Петр Никитич встретил Павла сухо.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Мне говорил о вашем деле Сулима Петр Афанасьевич. Я вас слушаю.

Его простое широкое лицо показалось Павлу утомленным и сердитым. И Павлу вдруг подумалось, что он не одобряет его прихода, что ему неприятно, что Павел воспользовался своим близким знакомством с Петром Афанасьевичем для того, чтобы попасть к нему, что он заранее не верит ему, Павлу, и согласен выслушать его только из уважения к Петру Афанасьевичу.

Павел смешался и никак не мог сказать первых, так тщательно приготовленных слов.

— Я вас слушаю, — повторил Петр Никитич.

И вдруг перед Павлом совершенно ясно, с удивительной отчетливостью, предстала первая страница его письма с надорванным краем и опечаткой в первом слове — «хемические». Он мог бы сосчитать количество строк. И он заговорил, медленно повторяя каждое слово этого письма, и от этого речь его звучала неестественно, протяжно.

Он смотрел вниз, на маленький столик, поставленный вертикальной чертой буквы «Т» к столу, за которым сидел Петр Никитич, мысленно перевернул страницу и продолжал чтение. Только раз оторвал он взгляд от столика, поднял глаза на Петра Никитича, и ему показалось, что он глядит в перевернутый бинокль. Где-то далеко-далеко от него находился Петр Никитич, где-то в другом далеком конце этой большой, строго и красиво убранной комнаты, куда его пригласили.

Он запнулся, силой воли заставил себя опустить глаза на столик, снова увидел перед собой страницы и продолжал чтение. Теперь ему казалось, что эти страницы, которые одна за другой вставали перед его мысленным взором, написаны плохо, не так. Он замечал «птички» в тех местах, которые советовала сократить Лена, он сокращал их на ходу, и речь у него получалась нескладной, одна мысль была плохо связана с другой, он думал об этом, а говорил о катализе.