Василий Золотов - Земля горячая

— А выговор?

— Оставили. Говорят: «Поработаешь — снимут». Вот оно, мое упрямство! В Петропавловске меня не оставили, а послали сюда, в Усть-Гремучий. Знаешь, Галина, от одной только этой косы, на которой живем, становится тошно: кругом вода, голо, тухлой рыбой воняет, дождь, тоска… Додумались же на этой проклятой кошке строить порт, да еще перворазрядный.

С гребня палатки на стол полилась вода. Брызги долетели до нас. Шура горячо задышала мне в лицо:

— Ни за что не останусь, ни за что, уеду! Только и знай переставляй топчан из одного угла в другой. Сухого места не найдешь в палатке. Жизнь!..

Во многом Шура была права. В самом деле, как только взбеленится погода, в нашем ковчеге начинается такой шум, так все скрипит, качается и воет, что с ума сойти можно. Я, между прочим, уже привыкла к этому: когда-то в Панине тоже так начинали жить. Мне от шума и хлопанья брезента становится даже веселей, а вот Шура…

— Вон Алке житье — махнула на все рукой, спит, бесстыжая, с Сашкой, — шепнула мне Шура.

Я подняла голову и увидела Сашку на топчане у Аллы.

— Может, он залез погреться? — сказала я.

Шура зло рассмеялась:

— Погреться! Как бы не так!

— Может, любовь… А у тебя была любовь?

— Была…

— И что же?

— Подружка отбила…

— И ты по-прежнему любишь? Где же он?

— Отстань, Галина, не береди душу, и так тошно…

Мы замолчали и незаметно уснули в обнимку. Окончательно пробудилась я от громкого пения. Недавнее тяжелое чувство как-то отошло, забылось. И Шура не подымает на меня глаз, — наверно, стыдно за ночное малодушие. А ребята у нас все-таки молодцы! Честное слово! Сам черт им не брат. Поют, как в первый день приезда, — и хоть бы что!

Песня эта стала как бы нашим гимном. Пели мы ее, когда выезжали из Панина, пели и здесь, в палатке, и по пути на работу.

Хотя погода не сдавалась, жизнь шла своим чередом.

Дожди надолго блокировали палаточный городок. Ходить по вечерам в Усть-Гремучем некуда, есть всего-навсего один небольшой клуб, или, как назвал его Сашка, «клоповник», и то клуб этот не наш, а рыбокомбинатовский, а рыбаки почему-то враждовали с моряками. Особенно невзлюбили они вновь прибывших. Ходили рыбаки и на танцы и в кино в длинных сапогах и гордились своей небрежной рыбацкой выправкой, моряки же не отступали от традиций и к танцам готовились как на парад: гладили брюки, крахмалили воротнички, тщательно брились, одеколонились. За постоянную аккуратность эту рыбаки ненавидели моряков. Но наши посмеивались над ними и спокойно продолжали ходить к ним в клуб на танцы. Вот и сегодня с утра ребята стали договариваться с Аллочкой, чтобы та после работы погладила им брюки. Шура шепнула мне:

— За это погреют ночью…

— Ох, и зла же ты, Шура!

— А что, не правда, что ли?

Мы слегка цапнулись, но разошлись без обиды.

К работе я день ото дня привыкала. У меня уже определялся круг своих дел. Чаще всего я занималась грузовыми отчетами. Сидишь, просматриваешь документацию, в глазах мельтешат коммерческие акты, погрузочные ордера, россыпи цифр тоннажа и пройденных миль. Я тонула в этих цифрах, как во взбаламученной морской кипени, топила в ней свою грусть.

Как ни странно, сегодня я поймала себя на том, что в эту минуту голова моя занята не цифрами, а совсем другим — Игорем… Почему он молчит больше месяца? Хоть бы поинтересовался, как я доехала! Несколько раз пыталась забыться, но волей-неволей мысленно вновь возвращалась к тому же — к Игорю. «Так быстро забыть… А почему бы и не забыть? — возражала я самой себе. — На Сортировочной да и в Панине много хорошеньких девушек, а потом эти молодые учительницы… Сколько их понаехало!»

Окончательно рассердившись на то, что Игорь не шлет писем, я решила пойти на танцы. Вот тебе! Не подумай, что я записалась в монашки!

В клубе полумрак, со сцены мерцала всего лишь одна лампочка. Девчата столпились в одном углу, ребята в другом. Мы на танцы явились всей палаткой, стали обособленно, в свободном углу, присматриваясь к обстановке.

— Чистоплюи пришли! — послышалось где-то рядом.

Я обернулась и увидела невдалеке от нас группу парней, одетых небрежно, с лихо сбитыми на ухо засаленными мичманками.

— Моя ватага! — краснея, проговорил Лешка.

Это была команда катера, на котором он работал. Ребята подошли к нам и стали знакомиться.

— Валентин Пересядько! — назвался один из них, подавая мне руку.

Я посмотрела на него. Взгляд твердый и в то же время ребячески ласковый, улыбка широкая, открытая. Сердце во мне тотчас же дрогнуло. Не знаю, но я почему-то смешалась в эту минуту и, наверно, покраснела. Тут же мне подумалось: «Так вот ты какой, Валентин Пересядько! Совсем не таким я тебя представляла». Затронул меня чем-то парень. Глаза его будто упрекнули меня: «Ну чего ты грустишь? Стоит ли?» Все произошло за какую-нибудь минуту… Поздоровался и отошел, а я смотрю неотступно в его сторону, будто кто-то насильно поворачивает мою голову туда. Входят в клуб новые люди, но я мельком лишь поглядываю на них, а сама безотчетно тянусь взором к нему, к этому непутевому человеку в желтом кожаном пальто. Что с тобой, Галька? Возьми себя в руки, уймись, бесшабашная!

Где-нибудь в шумной Одессе, возможно, ты и не заметила бы этого парня, а тут как будто злая тоска наколдовала… Не знаю, не могу понять, — в самом деле, какая-то безотчетная сила, беря власть над робостью, толкала меня к нему. Не говоря ни слова, я стала рядом с Валентином. Он обернулся, внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что я вошла в тихую комнату и вокруг никого-никого. Очнулась от его прикосновения.

— Станцуем? — спросил он, коснувшись моего плеча рукой.

Если б в другое время кто-то позволил по отношению ко мне такую фамильярность, я его осадила бы. А тут…

Что творилось со мной, я и теперь не могу объяснить. То было какое-то мучительное и сладкое томление. На смену робости пришла смелость. Я положила руку Валентину на плечо, и мы закружились в вальсе.

Весь вечер я кружилась с ним по небольшому зальцу клуба. Танцевали мы до одури, душа моя полна была радости и чего-то похожего на безотчетное детское счастье.

Потом незаметно мы сбежали с танцев и долго бродили по берегу океана. Косматые волны больше не страшили меня. Казалось, они очень хорошо понимали, что со мной творится… За каких-нибудь два-три часа Валентин стал мне еще ближе.

— Завтра ухожу в рейс, — проговорил он.

Сердце мое упало.

— А когда вернешься?

— Не знаю…

Ветер шатнул меня от него, и я, приняв это за недобрый знак, прижалась к Валентину.

— Чудачка, не первый и не последний! Так и быть, постараемся поскорей обратно. Ведь мне тоже… — Он обнял меня сильной рукой.